Леони Нойман и Александр Лабас: любовь на сломе эпох
В 1931 году фотограф из Германии Леони Нойман, выпускница Баухауса, приехала в Советский Союз, а четыре года спустя познакомилась с художником Александром Лабасом и вскоре стала его женой, оставшись в СССР навсегда. У обоих за плечами было драматическое прошлое, а впереди — неясное и даже опасное будущее. Нойман несколько лет активно работала в СССР как фотограф, однако до сих пор ее работы мало известны даже специалистам. Ее история — это классический сюжет «художник и его муза». С разрешения редакции журнала GARAGE Russia «Артгид» перелистывает сегодня страницы этой истории, начало которой пришлось на самые мрачные для искусства советского периода времена.
Александр Лабас. Портрет жены. Фрагмент. 1937. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея
Леони Нойман (урожденная Коэн) родилась в 1902 году в городке Бейтен в Верхней Силезии в обеспеченной еврейской семье, после окончания гимназии и училища декоративно-прикладного искусства в Бреслау переехала в Лейпциг и вместе с первым мужем, Теодором Нойманом, активно занялась подготовкой переезда немецких евреев в Палестину. Теодор был старше Леони — он участвовал в Первой мировой войне, где потерял руку. У них родился сын, но к тому времени Леони уже безоглядно влюбилась — в архитектора Филиппа Тольцинера, также студента Баухауса. Леони училась в Баухаусе с 1928 года — в театрально-декорационной мастерской и мастерской полиграфического дизайна и рекламы, а годом позже записалась на мастер-классы по фотографии. Занятия архитектурой и живописью для женщин в Баухазе, между прочим, были недоступны, однако Леони, как все начинающие студенты Баухауса, прошла так называемый форкурс — вводный курс, который в то время вели Пауль Клее, Йозеф Альберс и Василий Кандинский.
В феврале 1931 года швейцарский архитектор Ханнес Майер, бывший директор Баухауса, отстраненный от должности за левые взгляды, вместе с группой своих учеников приехал в Москву, где они основали коммуну на Арбатской площади и стали именоваться коллективом «Рот Фронт». В числе помощников Майера был и Филипп Тольцинер. Леони решила уехать к нему, оставив мужа и маленького сына. Активистка сионистского движения вступила в коммунистическую партию Германии, добилась приглашения в СССР и, не дождавшись получения диплома об окончании Баухауса, отправилась работать в Москву. По рекомендации венгерского живописца-авангардиста Белы Уитца, возглавлявшего Международное бюро революционных художников, она стала художником-оформителем и фотографом журнала «Творчество», где работала до 1935 года (в Баухаусе она делала постановочные фотографии, в Советском Союзе ей все больше приходилось снимать «новых людей нового общества»).
Теодор Нойман уехал в Палестину с сыном в 1932 году. Через четыре года он вместе с уже десятилетним мальчиком ненадолго приехал в Одессу как иностранный турист, чтобы встретиться с Леони и показать ей сына, все еще надеясь, что она не выдержит и уедет с ним. Она не уехала, и сына никогда больше не видела. В 1934 году она оставила и Тольцинера, и коммуну Баухауса, а став женой Лабаса (официально они оформили брак в начале войны, в июле 1941-го), оставила и занятия фотографией, полностью посвятив себя любимому Шурочке. Их любовь, по-видимому, уберегла ее от ареста: в 1938 году были арестованы все оставшиеся к тому времени в СССР члены коллектива «Рот Фронт». Филипп Тольцинер был отправлен в исправительно-трудовой лагерь Усольлага Пермской области. И кто знает, какая судьба ожидала бы еврейку Леони, останься она в Германии после прихода к власти нацистов.
К моменту встречи с Леони Александру Лабасу, которому тогда было 35, также пришлось пережить немало травм. Он родился в 1900 году в Смоленске, его отец, дантист по образованию, всю жизнь работал как журналист и издатель, мать умерла, когда мальчику было два года. Лабас рано начал рисовать и писать акварелью, в 1912 году поступил в Строгановское училище в Москве, в лихорадочное революционное время успел позаниматься в студии Ильи Машкова и Государственных художественных мастерских (будущий Вхутемас) у Петра Кончаловского, во время Гражданской войны работал художником-оформителем при Политуправлении 3-й армии Восточного фронта, а вернувшись в Москву, продолжил учебу во Вхутемасе. В 1925 году он стал одним из учредителей Общества станковистов (ОСТ), объединения, вдохновленного новой романтикой наступающей индустриальной эпохи. Всю жизнь изображавший полеты и передававший в своих работах ощущение небывалой скорости Лабас в 1926 году пережил авиакатастрофу — это был первый в его жизни полет, и самолет, летевший из Москвы в Харьков, рухнул в воду с остановившимся двигателем, пассажирам чудом удалось выбраться.
В «романтичные» двадцатые и в самом начале тридцатых Лабас участвует в многочисленных выставках, преподает, оформляет спектакли, много путешествует по Советскому Союзу, он успешен и... несчастлив в любви. Со своей первой женой Еленой Королевой он познакомился в 1920 году на Урале, приехав туда с агитвагоном художников-плакатистов. Комсомольская богиня в кожаной тужурке и с маузером покорила художника, в конце Гражданской войны они вместе приехали в Москву, у них родился сын, но брак это не спасло. В 1922 году Александр Лабас познакомился со знаменитым чтецом Владимиром Яхонтовым и его женой, художницей Лилей Поповой, которая была верной соратницей артиста и режиссером его выступлений, и влюбился в нее без памяти. Это был классический любовный треугольник. Роман тянулся на протяжении почти десяти лет, пока не завязался новый: соседкой Лабаса была Раиса Идельсон, жена художника Роберта Фалька, который в те годы жил в Париже. Своего влюбчивого мужа (Фальк был женат четырежды, и Раиса была его третьей женой) она боготворила, Лабас же мучился от любви к Лиле. Обоим приходилось несладко, и они нашли друг в друге утешение. В 1933 году у них родился сын Юлий, а в 1935-м Лабас встретил Леони — и всё. Художник обрел свою музу, муза — того, кому она нужна, кого могла вдохновлять и поддерживать. Леони Нойман и Александр Лабас прожили вместе почти полвека (он умер в 1983 году, она в 1996-м) и ни разу не расставались — нет даже их переписки: им не было нужды писать друг другу, они всегда были вместе.
В начале тридцатых, во время кампании по борьбе с формализмом, работы Лабаса не допускались до крупных выставок и не закупались музеями, хотя художник получал заказы на создание панорам, диорам и панно для больших зарубежных смотров советского искусства. Кроме того, в 1937 году по сфабрикованному делу «антисоветской троцкистской военной организации» был арестован и расстрелян брат Александра, комбриг Абрам Лабас (реабилитирован в 1956 году). А впереди были война, эвакуация, возвращение в Москву, где Александр и Леони остались и без мастерской, и без квартиры, занятой новыми жильцами, многолетние мытарства по чужим углам. Лабас по-прежнему мог зарабатывать только диорамами. Выживали, в основном, благодаря Леони, работавшей преподавателем немецкого языка в институте усовершенствования учителей и выполнявшей переводы на немецкий книг русских и советских писателей. Она занималась бытом, экономя каждую копейку и высчитывая, хватит ли денег на кисти и краски для Шурочки. Она сразу и безоговорочно признала его великим художником, он же неизменно прислушивался к ее суждениям, всегда помня, что она ученица Клее и Кандинского. Только ей можно было находиться рядом с ним, когда он работал, — больше никому и ни за что.
Лабас всегда работал очень много, но даже в минуты отдыха что-то зарисовывал — и его альбомы испещрены набросками и рисунками Леони: Леони читает, пишет, разговаривает по телефону, вяжет, дремлет. Кажется, он не может отвести от нее глаз, пытаясь сохранить каждый миг, проведенный с нею. На одном из листов он рисует несколько автопортретов и рядом с собой — нежно прильнувшую к его плечу жену, они напоминают влюбленную парочку в кинотеатре. В 1956 году Лабас начал вести дневники, и делал записи до последних своих дней, возвращаясь мыслью к одним и тем же сюжетам, уточняя и варьируя формулировки. Иногда это мемуарные заметки с описанием событий, фактов и обстоятельств и характеристиками современников, иногда — размышления о судьбе, воспоминания о наиболее ярких моментах жизни. И в этих дневниках он также то здесь, то там рисует свою Леони. И самые проникновенные и возвышенные строки его дневников связаны именно с нею. Вот они.
«В 1935 году я получил от Комитета выставки “Индустрия социализма” командировку в Севастополь. Обстановка в искусстве становилась все трудней и трудней. Многие мои товарищи уходили в театр. Петр Вильямс, Юрий Пименов, Александр Тышлер, Борис Волков. Я тоже сделал несколько удачных постановок в театрах, но не мог уйти полностью в эту деятельность, потому что чувствовал, что это мешает мне в моей основной работе — живописи.
Итак, я выехал в Севастополь, но по пути заехал в Ялту, в Алупку, в дом творчества.
Я еду на машине по извилистой крымской дороге. Утро. Какое это чудо — море. Я вдыхаю чистый морской воздух, у меня кружится голова. Я вновь хочу жить. Последнее время я чувствовал себя маленькой лодочкой во время урагана. Состояние безысходности и тоски. Живопись, та область искусства, к которой у меня всегда была страстная и беспредельная любовь, оказалась в руках людей темных, порочных, с низменной психологией, неталантливых дельцов, спекулянтов от искусства, крепко держащихся вместе. Я тогда уже почувствовал, что это может длиться долго и нанесет нашему искусству и наиболее даровитым творческим людям непоправимый урон, а в некоторых случаях даже гибель. Больше всего я переживал, что даже талантливые художники не выдерживали этого натиска и шли на компромисс, а иногда и на предательство. Зная свою неуступчивость и откровенность, я не мог строить никаких иллюзий, понимая, что под видом высоких идеалов наступает реакция на долгие годы.
И вот я увидел море, и как будто вновь блеснула надежда и захотелось жить и творить, и я понял, что никогда и ни за что не пойду в искусстве ни по какому пути, кроме того, в котором я уверен, и только своей дорогой.
Неожиданно я познакомился с молодой художницей, немкой, которая закончила в Германии Баухаус, училась у Василия Кандинского и Пауля Клее и приехала в Советский Союз вместе с группой выпускников Баухауса во главе с директором Ханнесом Майером. До отъезда в Германию Кандинский преподавал у нас во Вхутемасе, он часто видел мои работы и неоднократно высоко о них отзывался. Леони — так звали мою новую знакомую — почти не говорила по-русски, а я хоть и занимался в детстве немецким языком с моей няней-немкой, но здорово его подзабыл. Все же каким-то образом мы понимали друг друга, и нам было необыкновенно хорошо вместе.
Это событие перевернуло всю мою жизнь. У меня были определенные обязательства в прошлом. Я имел сына в Свердловске от первого брака, который очень быстро распался, и в Москве у меня был совсем еще маленький сын Юлий. Личная жизнь складывалась не так, как мне хотелось бы.
Встретив Леони, я понял, что это не просто увлечение — казалось, что мы всегда были вместе. Я успевал много работать, легко и хорошо. Иногда было такое чувство, что жизнь можно остановить, чтобы всегда видеть эти горы, море, небо и всегда быть вместе. Но невозможно остановить даже миг… А вот на картине можно, и я много писал тогда, останавливая это чудесное счастливое время.
У моей Леони, я это сразу заметил, была способность быстро угадывать, в чем причина моих переживаний, страданий, мук. Она решительно все понимала, и это приводило меня в равновесие.
...Несомненно, в моем искусстве не могло не отразиться любое чувство, переживание, мои увлечения в разные годы. Я терпел в личной жизни не одно крушение, пока не встретил в 1935 году Леони. С 1936 года Леони — моя жена.
При близости и любви как бы замедляется время и даже, кажется, совсем останавливается, наступает самое счастливое мгновение в жизни, и подсознательно его жаждешь остановить. Слияние физического и душевного в одну неделимую гармонию — это самая высокая ступень чувств и ощущений, эта поразительная ясность в неясности чувств, в тумане зарождения, это вершина и основа возвышенного творчества. Как радостны мгновения, счастливые, волнующие и беспечно свободные, всеохватывающие своим проникновением в тайны Вселенной. Человеческое тепло с любовью и страстью, сердечное тепло любящего сердца, восхищение близостью любимого человека, соприкосновения, улыбка, глаза — как много они говорят. Формы, линии, какая божественная музыка во всем, если есть любовь. Чистая, ясная, благородная. Как возвышает она человека, как высоко он поднимается».
