Пророк немодернизма
Выставка «Вертограды Михаила Шварцмана» в Московском музее современного искусства, подготовленная искусствоведом и критиком Сергеем Хачатуровым, не только реабилитирует главного мистика советских шестидесятых, но и указывает важные направления работы с художниками прошлого, оказавшимися, условно говоря, вне дискурса ХЖ. Поспешить на выставку, закрывающуюся 15 января 2017 года, советует куратор музея «Гараж» Валентин Дьяконов.
Вид экспозиции выставки «Вертограды Михаила Шварцмана» в Московском музее современного искусства. 2016. Фото: courtesy пресс-служба ММОМА
Михаил Шварцман четко понимал, в чем миссия его картин. «Возможно, — говорил он в интервью 1987 года журналу “Искусство”, — они станут альтернативой нашему авангардному будущему». Под «авангардным будущим» Шварцман понимал и развитие социальных практик и политических идей советского авангарда, и современный мир в целом — телевизоры, инфекции, продмаги. «Метаморфическая работа вообще чужда духу разрушения старого во имя нового, — рассуждал Шварцман на встречах со своими учениками. — У него [Малевича] революционное сознание. У меня — трансформативное. Старое должно давать жизнь новому… спрессовываясь, как дерево, становясь каменным углем». Здесь нет борьбы ножа с бамбуком: природа превращается в технический ресурс сама, без лишней драматизации ее убийства.
Привычный зрителю и исследователю концептуализм в качестве альтернативы «авангардному будущему» видит смещение смысла в коллажном противопоставлении соцреализму, с одной стороны, и критику авангардного проектного мышления — с другой. Альтернатива, по Шварцману, — намного радикальнее, но вплоть до последних трех-четырех лет она не находила сколько-нибудь отчетливого выражения у мыслящих художников. Так бы и быть Шварцману всего лишь эпизодом, даже курьезом нонконформизма, хотя и вызывающим как жесткую критику постфактум (в мемуарах концептуалиста Виктора Пивоварова, например), так и восторги, от которых хочется дистанцироваться. Возможно, о Шварцмане написано самое большое количество словосочетаний, которые, перефразируя Адорно, хочется отнести к жаргону духовной аутентичности: и «Тайна» с большой буквы, и «священнодействие», и прочее, и прочее. И конечно, обязательный «пророк»: к этой роли Шварцман и сам себя готовил. В письме к другому мистику, философу Евгению Шифферсу, Шварцман говорит о скульптурах Эрнста Неизвестного: «…изъявлением пророческого этот феноменальный натюрель, миль пардон, если и сочтется, то только слепыми литераторами». (В скобках заметим, насколько злоязыки художники, претендующие на разговор с высшими сферами и духовность, — местами письма Шварцмана по критическому накалу очень напоминают дневники Андрея Тарковского, только написаны вычурней.)
Между тем, как показывает выставка «Вертограды Михаила Шварцмана», художник действительно оказался пророком. Вернее, у него возникли независимые, но похожие собеседники, чьи работы служат уточнением и расшифровкой тем, которые Шварцман понимал скорее на интуитивном, нежели на профессиональном уровне. Это не его вина — все предвестники модернизма, от Ханса фон Маре до Хильмы аф Клинт, не рассуждали о картине как плоскости, автономии цвета и прочих модернистских мифах. Так и Шварцман в контексте молодых авторов, тщательно отобранных Сергеем Хачатуровым, оказывается пророком немодернизма (за отсутствием термина звучнее) — формы художественного производства, ныне насчитывающей немало талантливых адептов. Эти художники и мыслители крайне подозрительно относятся к словам, дискурсу и предпочитают ставить под вопрос не язык авангарда или постмодернизма, а человеческую речь как таковую. В их биополитических идеалах расцветают сто цветов; и у цветов равные права с собаками и публицистами. Так, через Илью Долгова и его концепцию азоидов (абстрактных существ на пересечении технического, культурного и природного), мы можем понять и иературы Шварцмана как бесшовное совмещение логики высокой культуры (икона — византийская архитектура — лики), органики (структуры его картин почти никогда не останавливаются на четком антропоморфизме) и технологии (переплетение планов и деталей напоминает часовые механизмы). Шварцман всегда был сложнее своей репутации, но Хачатурову (и его избранникам из молодых — нижегородцу Артему Филатову, москвичу Ивану Новикову) впервые удалось показать, как в разговоре о нем обойтись без ссылок на бесконечно высокое.
И если столь сложного, забаррикадировавшегося от спокойной артикуляции автора, как Шварцман, можно показать вот так, то есть надежда и у других нонконформистов, исключенных из больших и общедоступных историй искусств как растения из человечьих парламентов.
