Ольга Хорошилова. Костюм и мода Российской империи. Эпоха Александра II и Александра III

В издательстве «Этерна» вышла богато иллюстрированная монография историка костюма Ольги Хорошиловой «Костюм и мода Российской империи. Эпоха Александра II и Александра III». С любезного разрешения автора и издателя мы публикуем отрывок из главы «Мода 1880–1890-х годов».

Кейт Гринуэй. Иллюстрация из книги «Сад ноготков. Картинки и стихи» (фрагмент). 1885. Фототипия. Архив О. А. Хорошиловой

Приближалось время перемен. Медленно, почти незаметно. Тихой жужжащей металлической нотой в сочных колоратурах беспечной салонной жизни. Острой дробью каблучков и тросточек в гулком гомоне мужских улиц. Победным клацаньем ломающихся турнюров в руках торжествующих профессоров анатомии. Этих холодных неверных нот было достаточно, чтобы расстроить блистательный концерт парижских портных, без устали воскрешавших фантомы прошлого на сцене европейского театра моды.

Знания редко бывают лишними, но мода 1880-х — именно тот случай. Знания утяжелили формы, усложнили отделку. Щеголихи перестали ощущать чувство меры. Историзм казался многим забавной пьесой со многими переменами облачений. Средневековые доспехи, флорентийские джуббы, английские вердугадены, венецианские кружева, испанские воротники, бурбоновы панье, складки Ватто — вся история костюма уместилась в одно десятилетие. Врачи-физиологи призывали одуматься: «Турнюр и корсет погубят женщин!». Суфражистки требовали запретить французскую моду, вздернуть мерзкого диктатора Ворта на фонаре, на уличном фонаре. Художники и эстеты повторяли лозунг Руссо: «Назад к природе, господа!» — и выдумывали «натуральные» наряды, столь же перегруженные знаниями.

Но победили не они. Победило время — новые условия жизни и труда, технические изобретения, колониальная политика, либерализм, социализм, эстетизм, ар-нуво. И победила форма — тягучая, природная, приторно изящная. В ней было еще много салонной истомы. Но была и абстракция, которая позже совершит переворот в искусстве, дизайне и моде.

Иконы стиля

В России внимательно следили за ростом генеалогических древ Европы. Обозреватели светских изданий наперебой сообщали о новом выгодном красивом браке, не забывая сочно описать традиционно пышные церемонии, венчальные костюмы, щедрое приданое.

В начале 1880-х шумно праздновали свадьбу кронпринца Австрии Рудольфа и бельгийской принцессы Стефании. Вена благоухала. Вена утопала в пестрой пене фиалок, лилий, чайных роз, пионов, тюльпанов. Парадный эскорт блистал начищенной медью, густо хрипели фанфары, августейшие свидетели роняли жемчужные слезы, а новобрачные под лепетание аплодисментов «обменивались сердечными поцелуями».

В 1885 году французская принцесса Мария Орлеанская обвенчалась с принцем датским Вальдемаром. Церемония прошла в Париже, где позже представили драгоценные туалеты невесты и ее приданое, изяществом и дороговизной не уступавшее нарядам Стефании. Об этом судачил высший петербургский свет, отмечая прекрасное чувство вкуса Марии, ее умение выбирать туалеты и похвальную любовь к роскоши. Всех особенно поразил придворный выход — платье из белого атласа с вышитыми, как настоящими, васильками, розами и колокольчиками.

Но эти бледные «белые дамы», призраки заоблачных романических замков, были слишком далеки от жизни, которой вот уже второе десятилетие правили тугобрюхие буржуа, любители водевилей, плоских шуточек и хохотливых певичек. Театр был лабораторией моды. Актрисы смело экспериментировали и дефилировали в новинках, сводили с ума публику и портных, провоцировали скандалы и тенденции. Так поступала Сара Бернар, главная икона стиля 1880-х годов.

Каждая ее реплика казалась гениальной, каждый ее костюм считали шедевром. Эта юркая, ловкая дама с хрупкой фигуркой мальчишки заставила модниц хорошенько затягиваться в корсеты и худеть, худеть.

Французские журналы угощали щеголих диетическими рецептами от Сары Бернар и назвали ее именем модный вид худобы: maigreur Sarrah-bernardesque («худоба в стиле Сара Бернар»). Много писали об ее сценических выходах: «В первом действии “Дамы с камелиями” Сара Бернар является в платье с большим декольте, наряд сделан из брокара, атласа, кружев и настоящего жемчуга… Во втором действии актриса появляется в платье из синеватого атласа с лифом и треном из бархата более темного цвета. Перед атласного платья богато вышит накладными бархатными цветами с серебряной каймой…»^[1].

Бернар изводила портных. Она призывала их к себе, и те покорно приезжали. Она запиралась с ними в гостиной и не выпускала, пока вместе они не изобретали новой революции в костюме. Эти мучительные встречи (бой часов, бой мнений и сухая россыпь театральных «нет-нет-нет») назывались séances. Бернар была требовательна. Ей было сложно угодить. Уходили от нее за полночь.

Говорили, что она пользуется услугами художников и скульпторов, что она ходит с ними по модным галереям, выбирает материалы, драпируется и выслушивает советы творцов по части цвета. Затем — встреча с мучениками-портными, примерки и первое появление на публике. Так рождались тенденции и новые фасоны: «Таким образом появились, например, лифы с острыми шнипами и панье, пришитыми к самой баске лифа, — комментировал “Новый русский базар”, — фасон этот пользуется теперь большой известностью и встречается на всех современных туалетах. Затем Сара Бернар придумала рукава с буфочками, бульоне, кулисками и обшлагами с той именно целью, чтобы скрыть чрезмерную худобу своих запястий: все модные рукава нарядных туалетов гарнируются в таком же вкусе»^[2].

В ее образе мягко сочетались исторические цитаты и пестрые оттенки 1880-х с холодными нотами ар-нуво и эксцентрикой британского декаданса. Подобно Бердслею она любила играть со смертью. Говорили, что ее будуар оклеен черным атласом, что она спит в черном бархатном гробу, а в шкафу держит скелет «составляющий pendant к ее собственной особе».

Ей приписывали то, чего она не создавала, ее именем называли то, что она не носила. В 1880 году после премьеры драмы «Фру-фру», в которой блистала Бернар, закройщики придумали одноименный фасон платья для гуляний и вечеров. В 1882 году после ее триумфа в пьесе Викториена Сарду «Федора» появилось множество одноименных новинок — кружевные парюры, галстуки, матинэ, лифики и ночные сорочки. Именем актрисы называли трены вечерних платьев, лифы, кружевные жабо и даже матросские воротнички.

След в моде оставила Лили Ленгтри, театральная звезда 1880-х, одинаково легко покорившая и мягкосердечную американскую публику, и чопорных британцев. Англичанин Редферн посвятил ей прогулочное платье «Джерси Лили». Около 1887 года появился небольшой ловкий турнюр «Ленгтри», тихо складывавшийся, когда дама садилась. Многие тогда сочли его самым талантливым изобретением в истории костюма.

Пухлая королева французской оперетты Анна Жюдик, дитя сладко-салонной эпохи, составляла двум театральным львицам определенную конкуренцию. Для нее творили Ворт и Редферн, ее наряды представляли на специальных выставках, предварявших заграничные турне.

Аделина Патти все еще успешно выступала в Европе и России, удивляя не только своим талантом, но и фантастическими гонорарами. К примеру, за два концерта в 1881 году она получила 30 тысяч франков золотом. Это было неслыханно. Но ей все прощали ради нескольких звуков — «таких чистых, высоких и мягких» (Мария Башкирцева). Публика оставалась преданной певице, без устали обсуждала ее выходы и наряды. «Один из наиболее выдающихся туалетов представляет платье бледно-голубого сатина, отделанное белым брокатом с цветочками. Фасон его так великолепен, что краткое описание едва ли может дать понятие об изяществе этой вещи»^[3], — сообщал светский хроникер.

Законодательницами вкуса в России были также пианистка Анна Есипова, актриса Дезире Арто, певица Елизавета Лавровская.

Из прошлого в будущее

Мужское состязалось с женским, техногенная современность с рюшевым прошлым. Дамы драпировались в цитаты, украшали себя гроздьями библиотечных знаний. В Европе и России обожали кровавую эпоху Генриха III Валуа и славное время парижского элегантена, «зеленого любовника», Генриха IV. Лифы следовало носить непременно во вкусе XVI века — из бархата, с длинными басками и четырехугольным вырезом. Сзади пристегивался веерообразный кружевной воротник — столь высокий, что приходилось, как в XVII веке, прибегать к помощи металлического каркаса. Назывались воротники «Генрих IV» и «Мария Медичи».

Цитаты из истории прекрасно сочетались с национальными мотивами. Шотландский стиль оставался популярным в России, не смотря на войны и политические разногласия с Британией. Русские щеголихи, поддаваясь искушениям оттоманского Востока, примеряли его пестрый гардероб — куртки и халаты, широкие кушаки и пояса. Они с удовольствием носили бархатные платья, дивно расшитые сутажом в ориентальном вкусе, и милые кофточки-«смирниотки», замысловатое название которых напоминало о старинном турецком городе.

В 1880-е русский стиль стал государственным. Император Александр III обратился в бородатого кряжистого мужика в «мурмолке» и мундире навроде армяка. Вслед за ним переоблачилась аристократия. Пышный бал 25 января 1883 года во дворце великого князя Владимира Александровича утвердил неорюс в придворной маскарадной моде, а многочисленные выставки народных промыслов укрепили его существование в моде повседневной.

«Мужицкий» стиль пропагандировал не только крепыш-император, но и малохольная творческая интеллигенция, убежденная в том, что у России собственный путь, хоть и не измерить его траекторию общим аршином европейской логики.

Плешивые профессора-славянофилы носили мшистые бороды леших и колдунов-берендеев. Вихрастые студенты прогуливали лекции в расшитых малоросских рубашках. Властитель дум Лев Толстой месил жирную бороненную землю грубыми свиными сапогами. Графские крестьяне только усмехались и языками цокали, завидев бородатого сумрачного барина в простецкой широкой блузе с узким пояском, шароварах, заношенном сероватом картузе, верхом на благороднейших кровей жеребце. В таком виде мыслитель дум и владелиц душ объезжал свои немалые владения. Этот стиль Лев Николаевич придумал еще в 1860-е годы, когда от себя и семьи жестко потребовал «опрощать» жизнь и быт. Семья тактично приняла к сведению и не подчинилась. Граф Лев Николаевич опрощался в одиночестве и к 1890-м столь в этом преуспел, что его, бородатого, по-мужицки одетого, перестали узнавать соседи.

Подхлестнул интерес к русскому стилю коллекционер Константин Далматов, в 1883 году устроивший в Петербурге первую выставку узорного шитья. Изданный им каталог, а также роскошный фолиант Генриха Гоппе «Рисунки русских и славянских народов» стали настольными книгами многих ценителей народной культуры и быта.

Но страсть к исторической реконструкции ослабевала. В конце 1880-х возникло пока еще легкое увлечение чистой формой — текучими абстрактными орнаментами, в которых едва угадывались лепестки чайных роз, фестоны распустившихся лилий, диковинные пастельные соцветья, скопированные с дальневосточных текстилей. Китай и Япония были теми неведомыми странами диковинных цветов и тонких ароматов, которые вдохновляли лондонских эстетов и парижских постимпрессионистов. Европейский модерн рождался в райских кущах Востока.

В конце 1880-х, русские журналы мод начали публиковать образцы цветочных китайских вышивок. Вскоре они легли нежной паутиной на поверхность бархатистых платьев, шелковых сорти-де-баль и суконных казаков. Японские ткани пользовались необычайным спросом. Из них шили нарядные платья и зонтики. Кимоно надевали по утрам вместо матине и днем — вместо чайного платья. Кое-что из пестрого маньчжурского гардероба мелькало на январских балах русской знати.

Не только Восток привлекал новизной. Остросовременными были Всемирные выставки, в недрах которых формировался стальной ХХ век. В 1889 в Европе и России обсуждали необычайную дерзкую конструкцию Густава Эйфеля — стальная стрела амбициозно впилась в упругую синеву неба, будто указывая направление движения будущего. Тут же вошли в моду «эйфелевские цвета» — все оттенки стального, а также коричневый и серый.

О будущем думали не только архитекторы, но и врачи, справедливо полагавшие, что оно зависит от состояния здоровья женщины. А оно оставляло желать лучшего. Русалочьи корсеты больно впивались в тело, деформировали скелет, ломали ребра, что весьма искусно, в деталях, изображали художники в книжках немецких физиологов. Женщины привыкли к выкидышам, асфиксии и обморокам. Врачи забили тревогу. Еще в 1860-е годы в США начали всерьез размышлять о новом реформированном костюме для женщин. В 1870-е идею подхватили в Европе — не только суфражистки, но и медики, изучавшие пагубное воздействие корсетов на анатомию. С ними был солидарен бородатый натуралист Густав Егер, написавший в 1880 году эссе «Повседневная одежда как способ охраны здоровья» и утвердивший в нем значение шерсти в костюме.

В 1880-е реформа женской одежды наконец стала реальностью. В 1882 в Лондоне возникла Rational Dress Association, а в следующем году она представила выставку проектов реформированных костюмов. Аналогичные ассоциации появились в Германии и Швеции. Русские красавицы вне всяких обществ и медицинских рекомендаций пытались отречься от корсетных кирас. Мария Башкирцева, известная парижская художница и модница, сделала это еще в 1882 году: «Я всегда одеваюсь с особенным тщанием для художников и притом — совсем особенно: длинные платья, без корсета, драпировки; в свете мою талию нашли бы недостаточно тонкой, а мои платья недостаточно модными»^[4]. Судя по количеству рекомендаций в журналах, а также безымянных жалоб читательниц, Башкирцева не была единственной. В том же 1882 году «Новый русский базар», отвечая на вопрос от неких «Матери и дочери», строго обозначил границы дозволенного: «Без корсета можно теперь носить только кофты, безрукавки и пеньюары, тогда как ни один модный лиф не может без него хорошо сидеть на фигуре»^[5].

В конце 1880-х и в 1890-е годы к диспуту о реформах подключились художники и философы. Вслед за пионером в этой области Уильямом Моррисом проекты новых женских костюмов предложили Артур Либерти, Фридрих Денекен, Анри ван де Вельде. Блистательный драматург и острослов Оскар Уайльд в 1880-е заинтересовался реформированием женского костюма и написал даже два эссе: «О женской одежде» и «Еще несколько радикальных мыслей о реформе одежды». Британец повторял идеи американцев и немцев: «Покуда нижнее белье будет висеть на бедрах, без корсета не обойтись; ошибка здесь в том, что опорой для всей одежды не служат плечи. В последнем случае корсет становится бесполезным, тело остается незатянутым и свободным для дыхания и движений, от этого женщина становится лишь более здоровой и, следовательно, более красивой»^[6].

Пока в России осторожно увлекались Японией, в Европе уже бредили декадансом. Оскар Уайльд демонстрировал эстетический костюм, странноватый симбиоз детского и художественного платья. Робер де Монтескью учил теплолюбивую Европу наслаждаться холодными оттенками английского серого. Задыхающийся от туберкулеза и викторианского Лондона, острый, смертельно бледный Обри Бердслей заразил юношество любовью к траурному черному. Но Россия оставалась безразличной к декадансу. Ее утонченные денди, Юсупов, Дягилев, Гумилев, Нижинский, еще нежились в младенческих кружевах и послушно носили кюлоты и шелковые банты образцовых мальчиков.