Андреа Беллини. Лишь бы не работать. Истории о современном искусстве
Чтобы выжить в современной арт-индустрии, где small talk на вернисаже стал формой валюты, страничка в социальных сетях заменяет резюме, а художники все чаще следуют не собственным творческим устремлениям, а принципам рынка, нужно обладать либо чувством юмора, либо крайней степенью цинизма. Делая ставку на первое, куратор Андреа Беллини собирает в своей книге своеобразную галерею характеров: самонадеянных художников и тревожных кураторов, идеалистов-критиков и прагматичных инвесторов, интеллектуалов и «притворщиков», «высшее общество» и наивных простаков. Ни злобы, ни морали — только точность наблюдений, добрая ирония и легкий оттенок меланхолии. С любезного разрешения издательства публикуем несколько отрывков, в которых можно узнать знакомых, а порой и самих себя. Все «герои выдуманы», а «совпадения случайны».
Dura Lex, Sed Lex[1]
Там, где он проходит, не остается ни копейки. Для этого мрачного небожителя, облаченного исключительно во все черное, total black — дело своего рода государственной важности. С. Т., мексиканец по происхождению, пожалуй, самый алчный представитель категории кураторов без институции, или так называемых независимых кураторов. В основном это безработные попрошайки, которые проводят целые дни, выпрашивая какое-нибудь занятие: от организации выставки по поручению третьих лиц до простого приглашения на ярмарку ну или хотя бы на круглый стол, неважно какой. Главное — присутствовать. Но с нашим С. Т. ситуация принципиально другая: он сам по себе институция, предоставляющая свои услуги по высшей расценке. Экономически С. T. в большой степени, хотя и не исключительно, зависит от частных лиц, которые хорошо платят и не имеют недостатков, свойственных государственным структурам. Работа для музея действительно настоящая головная боль: надо выиграть конкурс, подписать контракт, срок которого рано или поздно истечет, иметь дело с советом директоров. Плюс постоянные проблемы с местными чиновниками, перед которыми надо отчитываться о количестве посетителей, графике работы, управлении персоналом и так далее. В его случае все это исключено. В музеях он только общается с друзьями — он не создан руководить. С. Т. больше по душе время от времени получать очень большие гонорары от сговорчивых чиновников городских властей, нуждающихся в его беспрекословном таланте, или грести огромные деньги за консультации крупных бизнесменов, или намекать художнику, чтобы тот подарил ему работы за то, что он оказывает ему честь, проводя его персональную выставку. Он настоящая военная машина. Не идет ни на какие уступки, не берет никого в заложники: его мнение — закон. Культура для этого независимого куратора с инстинктом хищника — это оружие для военной оккупации, для ведения городской партизанской войны. Нам есть чему поучиться у этого Марио Драги кураторского искусства и стратега уровня Никколо Макиавелли. Например, составлять каталоги по искусству с полной академической хронологией. Тому, что для победы в войне не нужно никого брать в плен. Тому, что еще до него Коко Шанель одевалась в черное и что если бы существовал цвет темнее черного, то они оба выбрали бы именно его. Мы узнали, что черный стройнит, что это цвет загадочный, меланхоличный и траурный, создающий необходимую дистанцию между тобой и миром, он пугает, символизирует власть, доминирование, контроль и строгость. Благодаря С. Т. мы также научились одеваться в такие более сложные и одновременно столь же изысканные цвета, как черный, и поняли, что жизнь может быть танцем, а не войной и что, если перефразировать слова Джона Китса, разум — это добро, а добро — это разум. Мы пришли к осознанию, что жизнь — это необязательно карьера и что писать об искусстве можно серьезно, а лить воду — это сублимация.
Конституционный суд
Существует еще категория кураторов, которые считают себя историками искусства; к этой трусливой категории принадлежит и ваш покорный слуга. Судя по всему, они, в отличие от многих своих коллег, сумели сдать пару экзаменов в университете. Речь, понятно, не об учениках самого Роберто Лонги. Но как бы то ни было, этими кураторами, которые считают себя историками искусства, в основном движет смутный интерес к прошлому, то есть к эпохе, которая предшествовала последним двадцати четырем часам. Наибольшее удовлетворение они получают, когда организуют выставки-переоткрытия. То есть им нравится иногда вполне оправданно привлекать внимание публики к какому-нибудь малоизвестному или забытому художнику.
Кураторы, которые считают себя историками искусства, воспринимают себя пожизненными членами какого-нибудь конституционного суда ad personam[2], потому что окончательный вердикт о значимости того или иного художника выносится только ими, кураторами.
Такие кураторы с нескрываемым презрением относятся к групповым выставкам, считая их бессмысленным нагромождением слишком разных работ, чтобы были веские причины собрать их в одном пространстве. Демонстрируя, но только на словах, безразличие к почестям и карьерному успеху, эти кураторы-филологи тем не менее не могут удержаться от того, чтобы обличить непомерное эго кураторов-пророков и кураторов-концептуалистов. Они же, историки, работают не для себя, а для истории, то есть чтобы правда восторжествовала над разного рода ложью.
Некоторые подозревают, что за желанием зарыться в истории и переписывать ее, за большими персональными и ретроспективными выставками на самом деле скрывается желание скрыть отсутствие личной смелости. Выйти из схватки — состязания смелых кураторских проектов и амбициозных групповых выставок — равносильно желанию создать для себя оазис спокойствия и умиротворения. Одним словом, тот, кто считает себя историком искусства, остается как бы в тылу, предпочитая слушать отдаленное эхо битв, и, говоря об истории, прежде всего думает о том, как дожить целым и невредимым до рождественских каникул и провести их в кругу семьи.
Куратор аль денте
Кураторша С. В. — еще одна международная икона total black. Она носит дизайнерскую одежду без кокетства, словно униформу, специально сшитую для нее и призванную сопровождать ее в неотвратимой судьбе. В глубине души С. В. вполне себе добрая, но улыбается, лишь если что-то ей надо. Своеобразное представление о профессиональной эффективности, по всей видимости, определяет каждый ее жест, каждое повседневное действие. Она появляется только там, где это крайне необходимо, и трудно представить ее где-то еще. В последние годы кураторский стиль С. В. зарекомендовал себя как новый эталон, который я назвал бы куратор аль денте. С. В. не историк искусства и не строит из себя большого интеллектуала. То, чему она религиозно следует, — это стратегия, в ее случае сублимированная в некую ментально выстроенную архитектуру, моральную систему. Кураторша аль денте делает выставки, посвященные одному конкретному художнику в точно выбранный момент, не раньше и не позже. При этом ее интересует не столько сорт пасты, которую она готовит, сколько то, чтобы вовремя вытащить ее из воды. «Почему?» — спросит человек непосвященный. Потому что только тот, кто с точностью до тысячной доли секунды чувствует температуру художественного мира, способен в нужный момент выдвинуть на первый план того или иного художника. Посвящая свои персональные выставки лучшим художникам дня, кураторша аль денте тем самым демонстрирует, что знает, как правильно работать с информацией, а главное, что она умеет делать это быстрее и лучше других. В этом загадка ее огромной власти, за что С. В. осыпают страшными проклятиями. В наше время большая часть вопросов в искусстве сводится к умению работать с правильной информацией: придурок из Нью-Йорка всегда лучше, чем гений из Пескассероли.
Близкое знакомство с крабом. I
Я никогда не видел, чтобы кто-то так ел. Локти подняты на уровень плеч соседа, голова в двадцати сантиметрах от тарелки; он напоминает краба, готовящегося проглотить свою жертву. Время от времени он поднимает голову убедиться, что мы все еще тут, а затем спокойно возвращается к своей добыче — венскому шницелю, методично отправляя его куски себе в пасть обеими клешнями. Мы ужинаем в ресторане венского отеля Grand Ferdinand, у дверей которого вас встречает чучело лошади, возможно принадлежавшей Францу Иосифу, а на крыше ожидает куда более прозаичный бассейн. За нашим столом сидят директриса музея Бельведер, где хранятся шедевры Густава Климта, известная венская галеристка, приятная и решительная, художник, видеохудожник, два немецких коллекционера, которые уже раз десять мне сказали, что живут близ Базеля, литовский куратор, с которым я ужинал пару недель назад в Вильнюсе, и, наконец, этот извергающий деньги курьезный краб с головогрудью и панцирем.
Это чудо извлекла из морских глубин венская галеристка, которая, по всей видимости, хотела присмотреться, съедобен ли этот экземпляр или нет. На первый взгляд он выглядит несъедобным, но элегантным, если не обращать внимания на то, как он ест. Панцирем ему служит изящный серый костюм в полоску (собственноручно сшитый в Лондоне неким Чарли Алленом, как он рассказал мне после ужина), а под ним — голубая рубашка с белым воротничком без галстука и золотые запонки. На одной клешне у него перстень с огромным зеленым камнем, на другом — перстень с головой орла и обручальное кольцо дюйма в полтора диаметром. Покончив со своей добычей, его величество краб во второй раз с тех пор, как ему принесли венский шницель, поднимает голову и флегматично произносит:
— Дорогие друзья, любезные сотрапезники, для меня большая честь этим вечером ужинать в компании профессионалов столь высокого уровня. Сам я не являюсь ни коллекционером, ни художником, ни куратором, ни галеристом. Но так вышло, что в 2017 году я со своим американским партнером основал инвестиционную онлайн-платформу. Мы продаем акции blue chips, то есть произведения известных художников, — уточняет он для тех, кто плохо понимал по-английски. — Я приехал в Вену, потому что европейский инвестиционный фонд под названием Right Blame Capital решил вложить в нашу платформу 120 миллионов долларов, благодаря чему стоимость нашей онлайн-платформы за четыре года существования выросла до миллиарда долларов. Офисы нашей компании, — невозмутимо продолжает краб, — располагаются в Трайбеке, наша команда состоит из ста десяти сотрудников, и, думаю, можно сказать, что наш бизнес добился определенного успеха.
Венская галеристка решительно не знает, плакать ей или смеяться, и я сразу догадываюсь, что она понятия не имела, какого краба пригласила на ужин. Прежде всего она осознает, что бизнес-модель краба совершенно не совпадает с бизнес-моделью ее галереи ни по концепции, ни по обороту. Краб вышел за границы ее воображения, он перестал пульсировать на экране ее радара, оккупировав территорию, которая, с одной стороны, для нее совершенно недостижима, а с другой — вызывает у нее внутреннее отвращение. И поняв, что терять уже нечего, галеристка решительно прерывает его:
— Послушайте, господин краб, я поздравляю вас с фантастическим успехом, но превращение искусства в акции фондового рынка, сведение его лишь к инвестиционному объекту мне все же кажется очень печальным. Тот факт, что финансовый мир, — продолжает она, приободрившись от выпитого вина, — перешел от инвестиций на фондовом рынке к рынку недвижимости и теперь к современному искусству, меня не радует, а, наоборот, тревожит.
— Но почему вас это тревожит? — искренне удивляется краб. — Знаете, я ведь тоже долгое время был просто коллекционером. Если вы когда-нибудь придете ко мне в гости в Нью-Йорке, я с удовольствием покажу вам отличного Клиффорда Стилла, Барнетта Ньюмана, Марка Ротко и Виллема де Кунинга. В 1980-е я уже был человеком состоятельным и мог себе позволить купить эти работы у Лео Кастелли и других галеристов, а теперь, как вы можете представить, они стоят целое состояние.
— Это не имеет никакого отношения к нашему разговору, — раздраженно парирует воинственная галеристка, сформировавшаяся под влиянием Венского сецессиона.
— Если вы позволите мне продолжить, то увидите, что некоторое отношение все же имеется, — вежливо, но с достоинством отвечает ей краб. — Пару лет назад я осознал, сколь прискорбно, что только очень богатые люди могут позволить себе инвестировать в искусство с нулевым для себя риском, приобретая всеми признанные шедевры. Так я и мой друг детства начали разрабатывать систему, которая поможет «демократизировать» рынок искусства.
— Простите мне мою дерзость, — вмешивается в разговор деликатнейшая директриса музея Бельведер. — Вы, американцы, постоянно говорите о демократии, но каким образом, позвольте спросить, вы намереваетесь демократизировать рынок искусства?
— Все очень просто, — с улыбкой отвечает краб, мягко опираясь своими клешнями на стол. — Мы даем возможность сотням тысяч мелких инвесторов, людей разных профессий, госслужащих, даже простых работяг покупать — понятное дело, в складчину, поскольку сила демократии в объединении, — прекрасные работы Жана-Мишеля Баския, Кита Харинга или Пабло Пикассо. Разве это не потрясающая возможность демократизации рынка искусства?
— В чем-то вы правы, — вклиниваюсь и я в эту многообещающую дискуссию. — Но кто из ваших инвесторов сможет наслаждаться Пикассо у себя дома? Проживут ли они хоть день вместе, пока смерть не разлучит их?
Не реагируя ни на какие провокации, наш краб взбивает свой мусс из черного шоколада и продолжает:
— Мой друг, давайте будем реалистами, ну кто из этих рабочих на фабрике, почтовых служащих или пенсионеров захочет или сможет когда-нибудь любоваться на Пикассо у себя дома? Речь здесь идет не о демократизации культуры, вкусов или знаний, мы говорим лишь о демократизации формы инвестиции. Не знаю, понятно ли я выражаюсь. Мы пытаемся объяснить людям, что если вложить деньги в мебель эпохи Людовика XIV, то, скорее всего, лет через двадцать она выйдет из моды и будет продаваться за бесценок, в то время как если вложить деньги в работы великого художника XX века, который уже вошел в историю искусства, то их стоимость будет только расти во веки веков, аминь.
Директриса Бельведера снова включается в разговор и, сама того не осознавая, протягивает крабу руку помощи:
— В самом деле, что бы делал государственный служащий с картиной Ротко в квартире на окраине, даже если допустить, что там достаточно высокие и просторные стены, пригодные для того, чтобы ее повесить?
— Именно так, — радостно соглашается краб. — Кто захочет держать дома подобный шедевр? Это слишком большая ответственность. В квартире мелкого инвестора где-то на окраине небезопасно, там будет отлично смотреться и обыкновенный постер. Оригинал же лучше хранить в одном из свободных портов или, на худой конец, одолжить музею, почему бы и нет?
В полной растерянности галеристка решительно не знает, что и возразить. Заметив, что она слегка погрустнела и молчит, краб, памятуя о том, что за ужин платит она, а мы все ее гости, говорит ей снисходительно:
— Дорогая моя, вас совершенно не должна беспокоить эта новая экономика, ваша работа по поиску современного искусства остается очень важным делом, а вы — фигурой просто незаменимой, ведь те, кто ставит на молодых художников, рискуют собственным капиталом и деньгами своих клиентов. То, чем занимаетесь вы и ваши коллеги, я называю просеиванием через сито: ценой титанических усилий и огромных вложений вы обнаруживаете те редкие золотые самородки, из которых мы затем извлекаем стопроцентную прибыль.
Наша воительница потерпела поражение: когда она пришла в Grand Ferdinand, она была отважной исследовательницей нового, а теперь чувствовала себя мулом, который тащит на себе целую пушечную батарею, чтобы развлечь кого-то стрельбой. Потому что речь краба, на самом деле, была столь же безупречна, как и его клешни.
— Наша модель настолько убедительна, что к настоящему моменту у нас на платформе зарегистрировалось около двухсот тысяч инвесторов. Лишь они имеют право покупать свои доли в приобретенных нами произведениях искусства. Чтобы стать членом платформы, достаточно инвестировать даже совсем небольшие суммы, ведь наш девиз — инклюзивность и расширение возможностей простых людей, «empowerment of the common people».
Чтобы разрядить обстановку, я поворачиваюсь к крабу и говорю:
— Послушайте, ваши стремления выдают в вас настоящего романтика, а речь — поэта. Если дела пойдут плохо, вы всегда сможете посвятить себя кураторской деятельности или стать директором музея.
И, дружно рассмеявшись, мы решаем оставить и чучело лошади, и самого краба в Grand Ferdinand.
