Владимир Чернышев: «Делать из русской деревни глину для лепки искусства — жестоко и колониально»
Владимир Чернышев — нижегородский художник, в основном знакомый зрителям по работам, главным материалом в которых неизменно выступают дерево или гудрон. Произведения Чернышева можно обнаружить и в пределах Нижегородской области, например, в труднодоступных жилых поселках — как «Остановку», расположенную в лесу в окрестностях Нижнего Новгорода. Там же он находит объекты, затем обретающие вторую жизнь — скажем, столб линии электропередачи или деревянные доски, из которых сколачивает дом в музейном пространстве. За этим стоит интерес к стихийной застройке, алхимии и тем связям, что выстраиваются между человеком и произведением искусства. «Артгид» поговорил с художником о наследии Вадима Сидура, монтаже за городом и о том, как сегодня можно исследовать российскую глубинку.
Владимир Чернышев. Courtesy художник
Владимир Серых: В первую очередь ты известен как ленд-арт-художник — в голову тут же приходят твои «Загородные практики», инсталляции и рисунки в заброшенных местах. С другой стороны, ты художник студийный. На выставках с твоим участием зритель часто видит эскизы, графику, фотографии и объекты из дерева. Ты выступаешь одновременно с позиций ремесленника, которому важен ручной труд, и исследователя, готовящегося к каждому проекту. Можешь рассказать, что предшествует созданию твоих работ?
Владимир Чернышев: Недавно мы общались с коллегой примерно на эту же тему: обсуждали текст одного художника, в котором он рассказывал, как упорно что-то изучает. Некоторые уходят в постколониальную теорию, другие — в феминизм, третьи находят для себя что-то еще, определяя конкретные рамки. У меня их нет. Может, это упущение или недостаток, но у меня нет магистральной темы, любимых текстов или теорий, на которые я бы постоянно ссылался, однако есть определенный набор интересов, впрочем, вполне общих. Это может быть экология или алхимия, современная экономика или традиционная культура. Мне важен мультидисциплинарный подход, совмещающий исследовательскую часть с практической. Одновременно с этим мне очень важен медиум и непосредственная работа с материалом.
Владимир Серых: Меня больше интересует практическая сторона вопроса. Насколько я знаю, готовясь к очередной работе, ты ищешь нужное место, блуждаешь по онлайн-картам, приезжаешь туда с пониманием, что тебя ждет. Как происходит исследование русской глубинки?
Владимир Чернышев: Нужно сразу сказать, что я разочаровался в исследовании так называемой «русской глубинки». Какое-то время назад у меня был проект «Заброшенные деревни», когда я ездил, собственно, в покинутые деревни. В том числе на Север — в Карелию и Архангельскую область. Это были полноценные экспедиции с переправами на пароме и продуманными маршрутами. В итоге я пришел к выводу, что говорить о традиционной русской деревне, доживающей свой век, очень непросто. Возможно, искусство для этого не самый лучший инструмент. Поездки в регионы конвертировались в опыт, привели к пониманию, что визуальный образ — это образ, транслирующий память. Но они не дали проектный результат. Я искал деревни разными способами — и просто блуждая по интернету, и рассматривая гугл-карты, и изучая форумы (например, один из них был посвящен восстановлению храмов). После многочисленных экспедиций я вернулся в одну из первых точек, где начинался проект, — в заброшенный садовый массив в Нижегородской области — именно потому, что это место лишено исторической нагрузки.
Моим следующим проектом (не очень люблю это слово, но иногда без него не обойтись) стали «Загородные практики». Он полностью локализован в этом садовом массиве. После деревень с их богатой историей и фактурой мне было важно найти условно нейтральное, не сакральное, «никакое» место. Местная архитектура представляет собой примитивные самострои, хозяйственные строения, которые объединяет одна очень важная для меня особенность — временность. Мне важен контекст временного ландшафта, где вещи изменяются и разрушаются, не стремясь остаться в вечности.
Владимир Серых: Но если не искусство, то что? Как тогда говорить о русской деревне и пресловутой отечественной хтони?
Владимир Чернышев: В последнее время довольно тяжело рассуждать о «традиционном» в рамках искусства. Два года назад я закрыл раздел сайта, посвященный этим поездкам. Результат меня не устроил. Кроме того, исследования «традиционного» стали в каком-то смысле опасными, здесь нужен другой подход — вероятно, академический. Краеведческий, например. Или это должно быть что-то иллюстративное — журналистика тоже подошла бы.
Делать из русской деревни глину для лепки своего искусства — в каком-то смысле жестоко и колониально. Это самодостаточный пласт культуры, требующий академического изучения, а потому все проекты художников, посвященные русской деревне, уступают самой деревне. Об этом мы говорили с Алисой Савицкой, главным куратором нижегородской студии «Тихая», и художником Артемом Филатовым, сооснователем студии, когда обсуждали проект Данилы Ткаченко, в свое время вызвавший сильный резонанс. Это очень тяжелый контекст, с которым сложно работать, особенно в наши дни.
Владимир Серых: Ты упомянул Артема Филатова, многие работы которого предельно социальны. На ум сразу приходит созданный им совместно с Алексеем Корси «Сад имени» — мемориальный комплекс во внутреннем дворе частного крематория в Нижнем Новгороде. Если мы говорим о паблик-арте, появляющемся в городе, то он тоже предельно социален, потому что обращает внимание жителя на городскую среду, вступает с ним в диалог, будь то случайный прохожий или житель дома, на котором появилась работа. Но считаешь ли ты свои произведения социальными?
Владимир Чернышев: Один из главных интересов, связанный с «Загородными практиками», — это смещение акцента с самого произведения на контекст, в котором существуют работы, с антропоцентричного подхода на отстраненный или, говоря языком философа Тимоти Мортона, «нечеловеческий». В этом смысле субъектом искусства скорее выступает само произведение, а не зритель. Однако меня, конечно, интересует, как мои инсталляции работают и в социальном контексте, даже когда вокруг почти никого нет.
Периодически я организую загородные прогулки к работам с небольшими группами, когда меня об этом просят. Или даю координаты места, если человек хочет отправиться туда самостоятельно. Мы приезжаем на место, гуляем, порой получается так, что об искусстве вообще не разговариваем. Иногда я в шутку говорю, что занимаюсь медленным, труднопотребляемым искусством. Таким образом, маршрут и персональный опыт становятся важной частью «Загородных практик». В этом отношении мои работы однозначно социальны, хотя и сильно отличаются от городских культурных проектов или фестивалей.
Владимир Серых: И карты с расположением работ тоже нет?
Владимир Чернышев: У меня постоянно мелькает идея сделать какую-нибудь странную карту, но не хотелось бы превращать путешествие в квест. Когда меня просят показать места, я просто отправляю скриншот с карт и стрелками показываю направление. Мне важно установить с человеком личный контакт, узнать, почему он вообще хочет потратить на это свое время (маршрут в одну сторону занимает час-полтора на машине). Некоторые художники студии «Тихая» любят шутить, что я делаю искусство, зацикленное на самом себе. Это действительно так. Но это не мешает ему быть социальным.
Владимир Серых: А сами работы ты делаешь один? Построить остановку в лесу вряд ли выйдет в одиночку.
Владимир Чернышев: За последние годы у меня сложился круг людей, к чьей помощи я прибегаю. Если мы говорим про «Остановку», расположенную в лесу неподалеку от Нижнего Новгорода, или «Бассейн», наполненный гудроном, то над ними я работал со знакомым подрядчиком. В случае с «Остановкой» три человека помогали с асфальтом и выравнивали площадку: на самом деле инсталляция стоит на склоне. Я же занимался деревянной крышей и монтажом звезд. Не обошлось без приключений: на узкой лесной дороге у нас застряла бетономешалка, которую пришлось вывозить на специальном эвакуаторе. К тому же водитель бетономешалки потерял ключ и выбрался с монтажной площадки лишь поздно ночью. Конечно, постоянно происходят разные нелепые ситуации.
Владимир Серых: Ты как-то отслеживаешь реакции людей на твои работы?
Владимир Чернышев: Однажды на «Остановке» я заметил надписи на небольшой высоте, вероятно, оставленные детьми. Это были имена мальчишек: Витёк, Миша, Дима. А на асфальте осталось кострище. Видимо, местные ребята сидели здесь вечером или ночью. Дело в том, что рядом есть несколько дач. Какое-то количество людей здесь все-таки проживает. И они знают, что тут что-то происходит, что есть непонятный чудак, который занимается стройкой. Ключевое слово — «стройка». Их успокаивает то, что я не ворую, не уничтожаю старые дома, но делаю что-то новое. А значит, что-то хорошее. Другой вопрос — зачем все это?
В другой раз знакомая сотрудница Архива «Гаража» приехала посмотреть объекты «Загородных практик» самостоятельно. Она наткнулась на местного жителя, устроила ему экскурсию по инсталляциям. А тот ей рассказывал, что «тот черный дом — никакая не инсталляция» и что «вообще там коптят дичь охотники». Местные совершенно органично воспринимают эти объекты.
Владимир Серых: Ты очень положительно говоришь о «Загородных практиках» в противовес к прошлому проекту. Но разве их проблематика не созвучна «Заброшенным деревням»? В них не поднимается тот самый разговор о глубинке?
Владимир Чернышев: В «Загородных практиках» я не касаюсь контекста глубинки, традиции или так называемой «русской хтони». А изображения, которые я использую в рисунках, архетипичны и мультикультурны.
Владимир Серых: Кажется, что и до, и после 24 февраля отдельные художники пытались реабилитировать или переосмыслить то самое «русское традиционное», о котором ты говоришь. Но сейчас их часто ставят в один ряд. Например, художницу Ульяну Подкорытову, исследующую мифологию «русского Севера», и Дарью Кузнецову, гиперболизирующую фольклорные образы, могут одновременно обвинить в империализме. Кажется, нам нужно наконец научиться говорить иначе и критически посмотреть на ярлыки, которыми все оперируют — «русский», «традиция», «деревня» и так далее.
Владимир Чернышев: Сейчас я встречаю много текстов, в которых так или иначе объясняются причины того, что происходит сейчас: приводятся примеры начиная с советского неофициального искусства и заканчивая современным. Действительно создается ощущение, что тема традиционного крайне опасна. Какие-то безобидные на первый взгляд пируэты в сторону исторического и национального в конечном итоге влияли как на самих художников, так и на настроения в обществе. Я сейчас вспоминаю Тимура Новикова или Сергея Курехина: интересно, какую оценку они дали бы происходящему. С другой стороны, мы находимся в поле трагедии, которая не закончилась и неизвестно когда закончится. Только после того, как текущие события станут историей, можно будет переосмыслить эти понятия. Пока что перед нами такой предмет с кучей лезвий: как ни возьмешься — поранишься.
Владимир Серых: Твоя персональная выставка в Музее Сидура в общем-то говорит о том же самом — трагическом исходе. Но можешь подробнее рассказать, как твой проект связан с наследием Вадима Сидура?
Владимир Чернышев: Сидура в 1960–1970-х годах занимала идея антиутопического сценария будущего. Он размышлял о парке скульптур, посвященном ужасам войны, социальным экспериментам и последствиям взрыва атомной бомбы. Именно это ощущение постапокалипсиса легло в основу выставки. Но есть и другая важная формальная параллель. Среди работ Сидура выделяется так называемый «гроб-арт». Это сколоченные из деревянных досок гробы, внутри которых лежали найденные объекты: трубы, вентили, мусор — все, что Сидур находил во время прогулок. Подвешенные к потолку лодки отсылают в том числе к этим произведениям. Лодка — еще и важный предмет в контексте погребальной традиции. С другой стороны, мне было важно задать ощущение неопределенности. Их можно воспринимать как погребальные ладьи или как обычные лодки, на которые зритель смотрит «со дна» (будто его выбросили с них, словно балласт). Мне было безумно сложно, но важно сделать проект в Музее Сидура именно в этот тяжелый момент, оказавшись в диалоге с автором, говорившем о войне. Это диалог, в котором получается говорить о современности без отсылок к текущим событиям. Музей лишь позволяет лучше расставить акценты в своей речи.
