Наталья Скоморовская. Из записок главного хранителя
Пермская художественная галерея подготовила книгу Натальи Скоморовской, которая почти три десятилетия была главным хранителем музея. На протяжении всех этих лет Наталья Владимировна вела дневник, который и лег в основу ее «записок главного хранителя». На время Скоморовской выпала перестройка хранения галереи — расширение фондохранилищ, приобретение для него оборудования, систематизация музейных объектов по видам и школам. С любезного разрешения музея и лично его директора Юлии Борисовны Тавризян мы публикуем две главы это издания. Материал публикуется в рамках совместного проекта, осуществляемого «Артгидом» и Благотворительным фондом Владимира Потанина и посвященного развитию культуры и культурных инициатив в регионах.
Пермская художественная галерея. Середина 1970-х. Courtesy Пермская художественная галерея
Мы живем, пока удивляемся
Встреча с Виктором Борисовичем Шкловским
В 1982 году Шкловскому исполнилось девяносто лет. Смотрела по телевизору передачу, посвященную ему, в ней участвовали замечательные люди. Записывала все почти дословно… Вот некоторые реплики о Шкловском, которые мне удалось записать со слов академика Дмитрия Сергеевича Лихачева: «Девяносто лет для Шкловского — это мало, потому что он живет, не застыл. Секрет его молодости в том, что он пересматривает старое, не боится ошибок»; «когда я приехал в Италию недавно, то услышал, как говорили о Шкловском: “Это человек с голосом Дантона — слышный на весь мир”»; «я состарился и не могу показать свой голос без микрофона на тысячную толпу, как раньше, но считаю, что надо говорить… Как будто вы живете сто лет, как Конек-Горбунок: раз не допрыгнул, два не допрыгнул, а на третий раз — допрыгнул. История — это рассказ о попытках»; «Шкловский не боялся ошибаться. Будучи одним из застрельщиков школы формализма, он пересмотрел свое отношение к ней и написал об этом книгу “Памятник научной ошибке”. Понятно, почему его любимый герой — Толстой. Их объединяет поиск. Ошибки Толстого — ошибки человека неглазурованного, живого, думающего, отказывающегося от самого себя. Шкловский с Толстым полемизирует — и этим его защищает, провоцируя читателя на новые взгляды»; «Шкловский пишет поэтому особым стилем — афористически. Книги его построены на ассоциациях, чтобы читатель думал. Задача — все время воскрешать слова, все время воскрешать самого себя. Стремиться к монтажу (недаром он работал в кино) — это будирующее начало».
Камера то и дело показывала книги Шкловского: «Жизнь художника Федотова», «Марко Поло», «Лев Толстой», «Жили-были», «Заметки о прозе русских писателей»…
Когда я смотрела эту передачу, мне и в голову не могло прийти, что я попаду в дом к Шкловскому. Посещение Виктора Борисовича стало самым необыкновенным событием 1983 года. То была, как сказал бы Зиновий Гердт, «божественная суббота». С утра мы с Раей Андаевой смотрели необыкновенно красивую выставку Мая Митурича на Крымском валу. Изящество, maestria! Черные акварели, портреты, листы к «Одиссее» (делались к юбилею Жуковского). Сделано здорово (и у нас есть часть!). Иллюстрации! А еще два зала живописи. Очень красивой живописи. Особенно — большой «Жасмин»…
Это был день рождения Мая. Вечером мы ему звонили, поздравляли (Митуричу исполнилось 57 лет), потом побежали на рынок покупать цветы, чтобы идти к Ивану Львовичу Бруни. Нам нужно было прийти домой к семи часам, чтобы посмотреть фильм о Пушкине «И с вами снова я». Поставил его Борис Галантер. Он так талантливо рассказывал нам в Перми о том, как искали исполнителя на роль Александра Сергеевича, как работалось над пушкинскими материалами… Ощущение от фильма осталось неоднозначное. Хорош конец — уход Пушкина в никуда.
Саша Пономарев, игравший поэта, нес в себе какой-то свет. Мешало то, что он смотрел все время в камеру — в меня. Поэтому было мало отстраненности. И сюжет был совсем не озорной, не острый. Понравились вырезанные фигурки (пушкинские рисунки), которые оживали…
Мне очень симпатичен был Галантер, и это чувство окрашивало его работу. Фильм прошел. Я пошла выгулять Тишку. Было уже девять часов вечера. Вдруг вижу: бежит по двору Раиса в шлепанцах и Юлином халате, очень возбужденная.
— Наташа, бежим скорее, по дороге все расскажу. Сейчас можно попасть к Шкловскому. Я позвонила. Ответил его секретарь. Говорю: «Можно преподнести цветы Виктору Борисовичу? Мы — сотрудники художественной галереи из Перми» — «Откуда звоните?» — «С Сокола» — «Сейчас узнаю… В вашем распоряжении час».
Пока она это говорила, мы добежали до лифта. В комнате летел в воздух халат, надевалась красивая вязаная кофта (это у Раисы, разумеется). Крикнули моей Жене, что через полтора часа всё объясним! Бежим на остановку такси у театра имени Образцова (цветы-то надо было еще найти!). Машины долго не было. Наконец, поймали…
— На Ярославский вокзал! За цветами.
В машине — быстрый марафет. Шофер в зеркальце наблюдает, а мы причесываемся, пудримся. Долетели до вокзала. Быстро. Ну и цветы!.. Дохлые тюльпаны, вялые гвоздики. Время идет. Что делать? Вдруг видим: тетенька продает бутончики пионов.
— Есть еще пионы?
— Берите эти. Шестьдесят копеек штука.
— Есть еще пионы? Пусть дороже! Нам нужен хороший букет. Понимаете, хо-ро-ший!
Тетенька внимательно посмотрела на нас.
— Идемте.
У здания вокзала сидит мужичок. У его ног — громадная коробка из-под телевизора, вся опоясанная толстым шнуром. Развязали кое-как. Ура! Чудные большущие белые пионы!
— Девушки, а кому цветы?
— Писателю.
— Какому?
— Шкловскому.
Молчание.
— Хорошему писателю, — заверили мы.
Наши продавцы улыбнулись. Снова в машину. Мчимся к метро «Аэропорт» на Черняховского. Уже темно. Вошли во двор. Две лифтерши в светленьких халатиках.
— Вы не к Шкловскому?
— Да.
— Четвертый этаж.
По дороге распределили обязанности. Раиса — мне:
— Вы говорите, а я записываю.
Легко сказать «говорите». Она только что прочла «Энергию заблуждения», а я уже давно не брала в руки Шкловского. Но видела передачу «Восемьдесят лет Каверину». Шкловский, участник передачи, назвал Каверина мальчишкой, потому что ему, Шкловскому, где-то через полгода с небольшим исполнялось девяносто... И он за месяц написал 100 страниц прозы! Нам открыла домработница Марфа. Низким голосом (вот почему Раиса приняла ее за секретаря) сказала: «Сейчас». Стоим в длинном коридоре. Ждем. Марфа под руку выводит Виктора Борисовича. Он опирается на палочку. Такой светлый, улыбающийся. Поцеловал нам руки. Пригласил в кабинет. Садится в кресло. Марфа ставит цветы в штоф синего стекла.
— Пионы-то с Урала везли?
Мы, смеясь:
— Пионы ваши.
Тем временем разглядываем кабинет. Длинный рабочий стол завален бумагами. Книги. На стенах — фотография с портрета «Ахматовой» Николая Тырсы, большое изображение Толстого. Портреты родителей.
— Это мой папа. Это моя мама.
— Мы видели передачу о Каверине с вашим участием, — заговорила я. — И Вы сказали, что пишете по сто страниц в месяц. Можно спросить, что пишете сейчас?
— Я начал печататься с 1908 года, и страсть та до сих пор меня не оставляет. Вот (показывает на огромную стопу синих папок) сценарий «Дон Кихота». Предложил поставить. Сказали, что нужно сократить. Попросил их все-таки прочитать материал. Прочли. Поняли, что ничего выбросить нельзя. Но ставить трудоемко... Конечно (после паузы), это не «Семнадцать мгновений весны».
— Виктор Борисович, — замечаю я, — какой необычный у вас портрет Толстого.
— Удивительный человек. Я шестьдесят лет занимаюсь Толстым, но не могу сказать, что знаю его. Если бы мне предложили работу: переносить его архив с одного стола на другой, то я бы отказался, потому что надорвался бы… Лев Николаевич хотел, чтобы его сын знал греческий. Нанял учителя. Сын так и не выучил греческого. А Толстой через два месяца не только читал, но и разговаривал на греческом…
Шкловский говорил емко, содержательно, такими беглыми пассажами, как будто его мысль опережала слова…
— В дневниках Толстой пишет, что надо задерживать изображение, сказы должны быть маленькими… Мне бы хотелось понять, каким был он, какими были люди, о которых он писал… Толстым было написано шестнадцать начал для «Войны и мира». Роман имел сначала другое название: «Всё хорошо, что хорошо кончается». Один вариант финала был таков, что все герои оставались живы: не погибают ни Петя, ни Андрей. Роман был о другом. Я хотел, чтобы и его издали. Но мне отвечали: привыкли же к другому роману, и не нужно ничего путать… У меня вышло около семидесяти статей и книг о Толстом…
Узнав, что мы музейщики и живем в Перми, Шкловский спросил, что есть в нашей галерее.
— Один Дюрер, один Рембрандт, около двадцати Калло, Якоб Йорданс, русские художники…
— Достаточно, — не дал договорить Виктор Борисович.
Он тяжело дышал, прерывисто, но продолжал размышлять вслух, рассказывал нам истории, казалось бы, ничем не связанные между собой, нанизывая их на одну концептуальную нить, которую я бы определила так: умение удивляться — это источник знания.
— После революции, Октябрьской, я работал во многих местах: в Эрмитаже, в комиссии по антиквариату… Так можно было обучаться всему и сразу. Как-то принесли мне кусочек кружева. Я сказал, что ничего в этом не понимаю, но попросил оставить. Обратился к одному специалисту, второму, третьему… Пятый, наконец, заинтересовался. Стал искать. И оказалось, что было время, когда совсем не существовало коклюшек. Кружево плели легкими стежками — по воздуху. Невозможная вещь! И вот когда поженились родственники Наполеона и Мюрата, то им в качестве свадебного подарка среди других вещей подарили такие кружева. Праправнук Мюрата, кавалергард, живший в России, уехал на родину. В его квартире «поселился» институт глухонемых. Дали им тряпки для кукол. И кто-то увидел среди этих вещей необычные кружева. Этого человека потом спросили: «Как вы догадались?» — «Хорошая вещь. Сделана для себя». Так вот!.. Вторая половина этого «лоскуточка» находится в музее Клюни в Париже!..
Другой рассказ.
— Бывало, что скрипку Страдивари находили по голосу. Услышал один музыкант какой-то странный звук и пошел на него. Видит — старик играет на скрипке Страдивари, а струны соединены веревкой. Оказывается, барин ездил в Италию покупать инструменты, хотел создать оркестр. Оркестр не создал, а скрипка попала к пастуху. Надо ее беречь. Масса вещей пропадает! Чтобы их сохранить, надо уметь удивляться и хотеть узнавать новое. Вот, например, знамя, под которым сражался Пожарский, было обнаружено в деревенской избе… Во время последней войны (Великой Отечественной войны) солдаты находили в брошенных деревнях иконы. И там, где жили старообрядцы, видели по-настоящему драгоценные вещи. И Рублев стоит не меньше Рубенса. У нас не всегда это понимают — и разрушают…
Наконец, еще одно повествование, записанное со слов Виктора Борисовича.
— Многие говорили, что туляк подковал блоху. И Лесков спрашивал: как это ему (умельцу) удалось сделать? Я думаю так: если рассказ «Левша» придуман (как говорили), зачем тогда Лесков у людей спрашивал про это? Я решил найти подтверждение тому, что был конкретный мастер, что лесковский Левша — это не совсем выдуманный персонаж. И я нашел!.. Меня заинтересовало: какое он получал жалованье? Оказывается, рабочий Тулы получал жалованье, равное жалованью Уатта [Джеймс Уатт — инженер, изобретатель-механик. — Артгид]. Значит, был этот человек настоящим знатоком. Значит, уральские рудники, уральское железо не ржавело…
Все время, пока мы беседовали, из другой комнаты доносились странные звуки: как будто какие-то деревянные полозья двигались по полу. Жена Шкловского была парализована, и меня почему-то охватывал ужас от того, что она вдруг появится перед нами в коляске. Жену Шкловского звали Суок. Откуда-то прилетел вопрос Марфы:
— Когда девушки-то уйдут?
— Когда хотят.
Через некоторое время другой голос позвал:
— Витя!..
Это был голос Суок, мы поняли: нам пора. Виктор Борисович поднялся, расцеловал нас:
— Счастья вам.
Уже стоя в коридоре, я видела, как Марфа уводила Виктора Борисовича к его Суок. Мы с Раисой были счастливы! Мы застали Шкловского! Мы были у него и говорили с ним! Я благодарна Раисе.
Данная кошка не нужна России для селекции
Мои записки не хроника работы Пермской художественной галереи. Основная их мысль: традиции культуры, как бы ни тяжела была жизнь в России, не умирают, продолжая, подобно живительным источникам, питать людей.
В 1990 году публицист Василий Селюнин давал такие сведения о российской действительности. Записываю своими словами. За последние двадцать лет мы продали нефти на 250 миллиардов долларов. Где эти деньги? Все пошло прахом: хлеб, который не могли собрать, оборудование, которое не могли установить, — в стране его сейчас на шесть с половиной миллиардов ржавеет… Может быть, довольно покрывать просчеты союзного командования российскими богатствами? Продуктов нет. Консервативные силы искусственно создают дефицит на все: раньше что-то было, сейчас ничего нет. Почему? Закапывают колбасу, картошку, фрукты… Не убирают урожай с полей… И все это демонстрируется по телевидению. Готовится, говорят, военный переворот…
На одном из каналов брали интервью у прохожих, спрашивали женщин:
— Вы за военный переворот?
И эти дуры, не понимая, что будут стрелять в их детей, братьев, мужей, отвечали:
— Да, если в магазинах появятся продукты.
После переворота вернутся концентрационные лагеря, тюрьмы наполнятся инакомыслящими… Будет почище 1937 года. Воцарится анархия, хаос… Такое положение кому-то на руку, а народ тоскует по «порядку», по «дисциплине», по Сталину…
Однако в нашей галерее к девяностым годам прошел целый ряд замечательных выставок: «Новые поступления 1977–1987 годов» — на весь первый этаж, «В то время я гостила на земле» — выставка, посвященная столетию Анны Ахматовой, «Мифы в искусстве XX века»… И мне думается: какие бы катастрофы ни поражали мир, искусство не потеряет своей значимости. Может быть, собирая свои экспозиции, мы и не формулировали тогда эту мысль так четко, но, безусловно, имели ее в виду, поэтому стремились пополнить собрание галереи работами художников, которые творили в десятилетия, недостаточно представленные в наших коллекциях.
В те времена была такая государственная установка: если картина стоит тысячу рублей и больше, то на ее покупку необходимо получить разрешение Министерства культуры РФ. В разные годы мне пришлось получать «дозволение» на приобретение двух работ: «Гражданская война» свердловского художника Геры Метелева и «Булгаковы» Олега Вуколова.
Первый раз на прием к чиновнику (звали его Евгений Иванович Устинов) я взяла с собой журнал «Юность», на обложке которого «Гражданская война» Метелева была воспроизведена: несется над землей оголтелая красногвардейская конница, и во все стороны от поднятых сабель брызги крови разлетаются.
Чиновник посмотрел на журнальную обложку внимательно и говорит:
— Вы, конечно, понимаете, что мы не можем дать разрешение на приобретение такой вещи.
— Почему? — удивилась я. — Тематическая картина… На историческую тему… Публиковать можно, а в музейном собрании ей быть нельзя?
— Мы, как государственное учреждение, не можем поддерживать такое направление в современном искусстве… Не скомпонована, не нарисована… Вы могли бы посмотреть мастерские крупных художников…
— Были у многих — у Таира Салахова, Евсея Моисеенко… Что предлагается нам? Камерные пейзажи, портреты, натюрморты… Что-то приобрели. Кроме того, мы уральская галерея, а Метелев — уральский художник. И потом: что вас смущает? Работа печаталась не единожды…
— То, что печатается, не всегда следует печатать… Может быть, заберете запрос? — мягко настаивал товарищ Устинов.
— Зачем же? — сопротивлялась я. — Пожалуйста, обоснуйте свой отказ, тогда нам будет легче разговаривать с художником.
— Вы солидная галерея. Если уж так желаете приобрести эту работу, то наверняка знаете, как можно сделать это, обойдя Министерство.
— Именно потому, что у нас галерея, как вы говорите, солидная, мы не хотим покупать ее как-то подпольно, что ли... Если нельзя, откажите официально, объяснив почему. Мы будем ждать… Но до того, как скажете «нет», приезжайте к нам, посмотрите нашу коллекцию…
Картина Германа Метелева «Гражданская война», прежде чем стать нашей собственностью, пролежала в галерее целых шесть лет. Мы чрезвычайно благодарны художнику за понимание и терпение, проявленные в этой ситуации.
Второй раз я пыталась получить разрешение на приобретение картины Олега Вуколова «Булгаковы». Но сначала хочу вспомнить наше посещение мастерской художника. Пришли мы туда вчетвером: Надежда Владимировна Беляева, Александр Федорович Ефимовский, Раиса Германовна Андаева и я. Посмотрели работы — все работы очень хорошие. Особенно мне понравились натюрморты — перламутровые по колориту. Но мы чего-то ждали, причем все… И вдруг Вуколов выносит «Булгаковых»… В один голос кричим: «Берем!» А автор молчит, заговорил он через паузу:
— На раму, наверное, смотрите (сам улыбается)… Я долго искал раму, которая не уронила бы трагического звучания. И нашел такую на помойке. В нее и одел. Кажется мне, что она как будто бы тут и была…
Олег Вуколов бывал у нас в галерее. Ему нравилось собрание, и в не меньшей степени Беляева. Ростом он невысокий — как Тулуз-Лотрек… И тоже создает чудеса! Словом, мы картину эту взяли. И опять я иду на прием в Министерство…
— Почему именно «Булгаковы»? — спрашивает министр строго.
— Вещь драматическая, судьбоносная — и для изображенных лиц, и для мастера. А потом «тематическое произведение» — это, наверное, не только индустриальный вид или жизнеутверждающий пейзаж…
— Но почему все-таки «Булгаковы»? — не унимался мой визави. — Я, конечно, не в единственном лице подписываю разрешение на приобретение, но, думаю, будет непросто…
— Что ж, мы будем надеяться…
«Булгаковы» Олега Вуколова нами все-таки были приобретены.
В 1983 году на гастроли в Пермь приехал замечательный актер Сергей Юрский. В городе шли его чтецкие концерты. Юрскому было интересно побывать у нас в галерее, однажды он пришел, и я повела его в запасники. Сергей Юрьевич посмотрел многие произведения — и западноевропейских и русских художников. Чувствовалось, что он находится под большим впечатлением от увиденного. И я показала ему картину Олега Вуколова «Булгаковы». Эта работа глубоко взволновала Юрского:
— Всегда пугаешься сюжетов, написанных после публикации литературного произведения. Боишься спекуляций… Но мне нравится Елена Сергеевна. Как она написана! И похожа! Я ее знал с шестьдесят какого-то… шестьдесят четвертого года. Прекрасная работа, независимо от желтых цветов, символов, цитат… Долгая, не мгновенная картина. Если ввести в экспозицию, наверное, последуют вопросы, посыплются обязательно… На чем он, Булгаков, лежит? И парит, и в то же время лежит на чем-то уютном. Лицо у Елены Сергеевны замечательное… Масштаб, правда, странен: ее лицо в два раза больше, чем лицо Булгакова. В этой истории все интересно!
При покупке некоторых работ случалось нам переживать активное неприятие и от чиновников местного значения. Например, «Рождество» Виталия Тюленева. Я не была у него в мастерской. Работу привезли Надежда Владимировна Беляева и Александр Федорович Ефимовский. На картине изображен внутренний вид сарайчика, в нем старушка наклонилась над новорожденным теленком. А за сарайчиком — зимний деревенский пейзаж: косая улочка, по которой идут мужики в телогрейках и с гармошкой… Красивая по цвету картина. Синее небо написано таким лазуритом, каким древнерусские иконописцы писали плат Богородицы. Да вся работа очень русская, сделана в традициях старой школы…
Ну так вот… Представители Пермского обкома из отдела агитации и пропаганды, нередко привозившие к нам членов ЦК партии, запрещали держать Тюленева в экспозиции, говорили:
— Бабка сейчас умрет, дома рухнут, мужики пьяные… Что вы пропагандируете?
Заведующий отделом агитации и пропаганды обкома партии Н.И. Корсаков, как-то увидев, что работа, несмотря ни на что, висит в галерее, сказал Беляевой:
— Красивая вы женщина, Надежда Владимировна, но со вкусом у вас не все в порядке. Почему не сняли картину?
Эти слова я услышала, потому что была в группе, сопровождавшей высоких гостей: нам полагалось быть в эскорте — вдруг функционеры захотят фонды посмотреть. И, воспользовавшись моментом, я рассказала товарищу Корсакову случай, которому была свидетелем. Сама видела, как перед картиной Тюленева долго-долго стояла одна женщина. Потом она подозвала к себе сына и произнесла: «Смотри, Ваня, это я». И заплакала…
Но название картины партийные деятели все-таки заставили нас на этикетке изменить: «Рождество» назвали «Зимним вечером». Когда работу Виталия Тюленева увидел Анатолий Михайлович Кантор, он безапелляционно сказал: «Одно из счастливых ваших приобретений». Конечно, были у нас и неудачи: хотели купить какую-то работу, но не смогли. Очень болезненная — с картиной Павла Филонова. Художник умер от голода в блокадном Ленинграде. Его сестра — Евдокия Николаевна Глебова, урожденная Филонова, певица, педагог по вокалу, все наследие брата перед эвакуацией в 1942 году сдала на временное хранение в Русский музей. По возвращении все картины забрала, подарив несколько работ музею, и бережно хранила сама. Жила она очень трудно, но ничего не продавала в музейные собрания. Сделала подробные списки, фактически — рукописный каталог. Позднее Глебова множество работ подарила Русскому музею, но несколько картин все-таки оставила для себя. И вот однажды (видимо, нужда заставила) Евдокия Николаевна решила какие-то из «домашних» работ продать.
С Евдокией Николаевной Глебовой был знаком бывший сотрудник нашей галереи Валерий Анатольевич Кулаков. Он и привез нам на закуп «Бегство в Египет» Филонова. В то время разрешение на приобретение картин за тысячу рублей давало управление по делам культуры Пермского облисполкома. Творчество Павла Филонова несколько десятилетий было никому неизвестно, даже искусствоведам. Имя было не на слуху. Нам невероятно хотелось иметь в собрании эту красивую картину. По своему духу она была близка нашим работам на библейские сюжеты, только возникла на ином витке времени. Помню, как в одном из залов мы расставили по стеночкам произведения, которые намеревались купить, как бы спрятав среди них небольшую работу Филонова. Пришел заместитель начальника управления культуры Кузнецов (функционер с сельскохозяйственным образованием), прошел бодро по всему ряду выставленных работ и остановился у картины Филонова. Наклонился, прочитал дату:
— А куда это они бегут в восемнадцатом году?
Член закупочной комиссии Римма Алексеевна Седова рассказала сюжет…
— Не разрешу, — отрезал Кузнецов.
— Михаил Михайлович, а вот в зоопарк пантеру купили за четыре тысячи. А она, в отличие от этой картины, не единственный экземпляр… — попробовала урезонить чиновника Седова.
Все засмеялись, чтобы смягчить ситуацию… Только купить Филонова нам все равно не дали. Два года картина «Бегство в Египет» стояла в наших запасниках… Возвращать ее выпало Александру Владимировичу Доминяку, в ту пору заведующему отделом декоративно-прикладного искусства. Сестра Филонова, открыв двери и увидев в руках Доминяка картину, сразу все поняла по его расстроенному лицу:
— Да что вы так волнуетесь, мы к этому привыкли…
Прошли годы. Находясь в гостях у доктора искусствоведения Дмитрия Владимировича Сарабьянова, я увидела в каталоге частных собраний Америки «Бегство в Египет». Картина ушла за рубеж, прекрасная русская работа… Видимо, совсем не на что стало жить Евдокии Николаевне Глебовой-Филоновой…
Надежда Владимировна Беляева, когда это стало возможно, начала активно налаживать контакты с зарубежными странами. Собрание галереи сегодня уже неплохо известно за пределами России. И многие, как теперь говорят, знаковые персоны приезжали к нам посмотреть коллекцию. Одним из таких важных гостей был известный профессор Джон Боулт. Беседуя с ним, я рассказала нашу историю с «Бегством в Египет», и примерно через год господин Боулт прислал мне сборник университетских материалов с моей историей о картине Филонова в нем. Примечанием к этому материалу было: «Картина Павла Филонова «Бегство в Египет» уже не в частном собрании, а в одном из престижных музеев Америки».
Другой горькой неудачей — мы хотели, но не смогли приобрести для галереи — была картина Роберта Фалька «Девочка в лиловом» (1920). Ангелина Васильевна Щекин-Кротова, жена художника, беззаветно его любившая, много сделала для того, чтобы сохранить наследие мужа: реставрировала его работы на деньги, которые получала от музеев за другие картины Фалька, описала архив художника, составила сборник «Р. Фальк. Беседы об искусстве. Письма. Воспоминания художников»…
Когда мы, я и Надежда Владимировна, были у нее, Ангелина Васильевна рассказала нам такую историю:
— Фальку казалось, что от большого напряжения он болен и что ему необходимо лечь в нервное отделение психиатрической больницы. Но когда он оказался в больнице, то был глубоко потрясен судьбами лежащих там людей. Вот эта девочка, что на картине, боялась встать: ей казалось, если она поднимется со стула, то земля разверзнется у нее под ногами и она провалится в бездну. У нее была паранойя.
Мы смотрели на картину: белая косынка на голове девочки, сиреневая одежда в сочетании с синими стенами больницы делали работу глубоко драматичной…
— Если будете брать, то есть одно условие: «Девочка» должна быть в экспозиции. Хватит Фальку жить в подвале! — категорически сказала нам наша собеседница.
А мы понимали, что картина не пройдет закупочную комиссию. Отреагировав на отчаянное выражение наших лиц, Ангелина Васильевна спросила:
— А для кого же тогда «Девочка в лиловом»?
— Для Лувра, — ответила я.
Через несколько лет «Девочка в лиловом» ушла в Днепропетровский художественный музей. Есть еще понимающие чиновники в администрациях. К сожалению, работают они в других городах. Мы же у Ангелины Васильевны Щекин-Кротовой, кроме картины «Лиза с зонтиком» и акварелей Фалька, приобрели потрясающий «Портрет А.Г. Габричевского» (1980): в честь этого замечательного историка и теоретика пластических искусств мы устроили в нашей галерее «Выставку одного портрета». Третьяковка дала нам для нее более ранний «Портрет Габричевского», а Ангелина Васильевна добавила от себя еще несколько портретов.
Приехав в Третьяковку в 1991 году, я узнала, что можно встретиться с художником Борисом Федоровичем Рыбченковым. Ему недавно исполнилось девяносто два года. И вот я в мастерской у потрясающего мастера. Борис Федорович сначала подвел меня к окну и как-то странно, боком, долго меня рассматривал. Оказалось, что у него сохранилось лишь два процента бокового зрения в левом глазу… Потом он показывал мне свои работы. Акварели — блеск! Растерялась — взять хотелось многое. Знаю ведь, что всё нельзя, но и отдавать в другие музеи тоже не хочется. Работы Рыбченкова уже были в Государственном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, в Третьяковской галерее…
В итоге я отобрала тридцать две работы: рисунки двадцатых-тридцатых годов, иллюстрации (неизданные), акварели 1950–1980-х. Жена Рыбченкова, Ольга Федоровна, пригласила меня к ним домой. И там — сверх программы! — мне были показаны акварели 1990 года. Сплошные шедевры слепого мастера!
«Эта папка пока не продается», — предупредили меня, но я оставила — условно — за нами пару листов. А когда вернулась в дом моих московских родственников Бобылевых (родная сестра моей мамы — Женя Лосева, в замужестве Бобылева), то долго размышляла: конечно, закупочная комиссия разволнуется, потому что я действительно взяла много работ… Но что делать?.. Годы создания разные… к тому же работ 1920–1930-х у художников осталось мало… да и в Третьяковской галерее Рыбченков представлен на отдельном стенде… Кроме того, мы собираем группу «Тринадцать», а Борис Федорович входил в это художественное объединение….. В результате мы приобрели семь работ Рыбченкова, датированных двадцатыми-тридцатыми годами, и две работы, выполненные в сороковых.
Я была автором трех персональных выставок, посвященных художникам группы «Тринадцать». «Выставка книжной иллюстрации народного художника РСФСР Н.В. Кузьмина» прошла в 1974 году. «В.А. Милашевский» — с моим каталогом и вступительной статьей А.Н. Савиновой (Москва) — в 1976 году. Наконец, «Т.А. Маврина. Живопись. Графика» — в 1977-м. Готовя эти выставки, я нередко бывала в гостях у Милашевских. Они занимали комнату в коммуналке. С Владимиром Алексеевичем мы много говорили о его работах. Несмотря на возраст, это был очень красивый, необычайно образованный и невероятно остроумный человек. Его жена к моему приходу всегда жарила гуся. Бывшая актриса, с хорошо поставленным голосом, она тоже отличалась незаурядным остроумием. Звали ее Ариадна. По поводу имени жены Милашевский шутил: «Это моя путеводная нить».
Ариадна Ипполитовна смеялась: «Потому что я иногда подмечаю, что в рисунке правая рука длиннее левой ножонки…» В 1972 году вышли воспоминания Владимира Милашевского «Вчера, позавчера». До второго издания своей книги (1989) художник не дожил, умер в 1976 году. У меня эта книга есть. Ее — с более чем лестной надписью — вместе с книгой А.С. Пушкина «Повести Белкина», проиллюстрированной Милашевским (1983), мне подарила Ариадна Ипполитовна. В память о муже жена Милашевского сделала очень много: распределила работы по музеям, переиздала мемуары и книги Пушкина с иллюстрациями Владимира Алексеевича, организовала статьи, посвященные ему, в многочисленнной прессе, выставку с вечером памяти в Третьяковской галерее… Благодаря Ариадне Ипполитовне архив Милашевского был всегда открыт для исследователей.
Предпоследняя моя встреча с Ариадной Ипполитовной состоялась на выставке, посвященной автопортрету. Захожу в зал, там очень много народа и стоит великолепная Ариадна, рассматривая через золоченое пенсне «Автопортрет с семьей на веранде» Александра Герасимова. Изображен стол с ветчиной, винами… И это в голодный год России! Я подошла к ней, а она мне, показывая на работу Герасимова, говорит:
— Пригвоздил себя на века… Что-то вы бледная, Наталья Владимировна.
— У меня, — пожаловалась я, — три недели назад была полостная операция…
— Пойдемте-ка, я вас на такси отвезу домой.
Вызвала такси, довезла меня до подъезда, засунула в мою сумку деньги. Я протестовала достаточно энергично, но она, внимательно посмотрев на меня, строго сказала:
— Это на лекарства, которые скоро вам будут необходимы…
Через неделю в Москве, во время командировки, у меня состоялась повторная операция. Мы приобрели и получили в дар прекрасные работы Милашевского: четыре произведения — от автора, другие девять — от Ариадны Ипполитовны. Огромное спасибо ей!
Следующая моя выставка была посвящена Мавриной — с московским каталогом 1978 года. Перед тем как приступить к работе над экспозицией, мне очень хотелось познакомиться с Татьяной Алексеевной. В Третьяковской галерее напугали. «Готовьтесь! — сказали. — Характер у нее тяжелый, язык острый…» Я созвонилась с художницей, купила розы и пришла к ней домой на улицу Усиевича. Звоню. Открывает дверь женщина в туфлях на высоком каблуке и красивом платье с крупной брошью на груди. На лице широкая улыбка. Совершенно очаровательная. Пробыла я у Татьяны Алексеевны долго. Многое из работ посмотрела. В разговоре довольно деликатно намекнула, что побаивалась к ней идти, наговорили, мол, всякое… Она засмеялась:
— Меня раньше многие побаивались, так как считали, что от моего взгляда лошади шарахаются… Наталья Владимировна, сейчас с вами побудет Николай Васильевич. Извините, пришла моя массажистка. Руки мои — мой хлеб. Она массажирует мне пальцы, суставы…
Татьяна Алексеевна вышла, и у меня появилось время осмотреться. На шкафу — скульптура Врубеля, на стенах — потрясающие иконы… Глаза разбежались. Вошел Николай Васильевич Кузьмин, улыбающийся… Я не была с ним знакома лично, так как на свою персональную выставку в нашей галерее в 1974 году художник не приезжал. После той выставки галерея приобрела пятнадцать его работ. Это были произведения, выполненные в 1960-х: иллюстрации к Пушкину («Граф Нулин», «Письмо к Чаадаеву»), Гоголю («Записки сумасшедшего»), Козьме Пруткову («Плоды раздумья», 1961–1963), Юрию Тынянову («Малолетний Витушишников», 1966). Финансировало приобретение областное управление культуры.
С Николаем Васильевичем мы сразу разговорились. Кое-что я записала.
— Художники-иллюстраторы, — начал он, — самые грамотные художники, так как книжки читают.
— А что вы тогда скажете о Паоло Трубецком, который на вопрос Толстого, что вы читали из моих произведений, ответил: «Я не читал: не хочу, чтобы это повлияло на мои личные впечатления». Тем не менее скульптор создал несколько прекрасных портретов Льва Николаевича… Это исключение. Редкое. И время другое было, и среда другая. И потом Трубецкой — скульптор. Он не иллюстрировал Толстого.
У меня дома была книжка Кузьмина «Круг царя Соломона» (1966). Я ее прочитала и отлично помнила. Конечно, сказала Николаю Васильевичу про то, что мне в ней понравилось:
— Какая у вас замечательная память. Так запомнить быт своего детства, речь близких: все эти «опоясочки», «атласные подушечки», то, как вам объясняли сроки церковных праздников. Я тоже росла в большой семье. Родная сестра моей бабушки, уже слепая, была очень верующим человеком. Я часто водила ее в церковь, читала для нее Евангелие, но она никогда не объясняла мне ничего про Пасху, хотя мы торжественно отмечали этот праздник. Что такое аграмант, до сих пор не знаю! Может, вы, Николай Васильевич, выпили состав для укрепления памяти, о котором говорил один из ваших героев?..
Кузьмин замечательно улыбнулся, но тут вошла Татьяна Алексеевна, и мы с Николаем Васильевичем попрощались. Не помню, в этот ли мой приход к Мавриной или в какой другой она подарила нашей галерее мезенскую прялку, а также две картины: «Натюрморт с часами» и «Пейзаж» (московский), обе работы 1941 года. У меня хранится несколько писем Татьяны Алексеевны. В свои письма она всегда вкладывала маленькие рисуночки — к Новому году, к Пасхе…
Вернувшись домой, я взяла с полки «Круг царя Соломона» Кузьмина и сразу окунулась в поэзию народного языка.
«— Бабушка, подлей молочка.
Бабушка подольет, но непременно скажет:
— А ты, Колюшка, зачерпывай молочка поменьше, а кашки побольше: молочко-то нынче шильцем хлебают.
Я ем кашу, а бабушка сидит напротив. Перед нею мягкий валик, весь утыканный булавками по бумажному узору. От булавок тянутся на нитках палочки — коклюшки. Бабушка плетет кружево — конец на полотенце. Среди узора на кружевах читаются буквы: ТАВО ДАРЮ. Другой конец, на котором написано КАВО ЛЮБЛЮ, — уже готов. Подряд получится: КАВО ЛЮБЛЮ — ТАВО ДАРЮ».
Николай Васильевич пишет в своей книге про маму, как она самолично провела в семействе великую реформу: купила дюжину жестяных эмалированных тарелок и однажды за обедом налила каждому отдельную порцию супа. До этого у них ели по-дедовски, из общей посуды, причем полагалось сперва всем черпать жидкое варево и только тогда, когда отец стучал своей ложкой по краю чашки, разрешалось «таскать с мясом».
Над бытом и языком нашего времени я наблюдала в Курье. Поселок Курья находится в черте города, его называют дачным: там горожане снимают на лето либо комнату, либо мезонин, либо веранду. Стремятся в Курью потому, что дома в поселке стоят среди сосен. Под окнами — калина, рябина, георгины, астры, флоксы. Ранней весной — пионы. Улицы называются линиями: Первая линия, Вторая линия, Третья… Счет ведется от Камы. Одно лето мы жили на Первой линии. Сидишь на веранде, кофеек попиваешь, а мимо тебя катера небольшие плывут, огромные баржи, противоположный берег весь в огнях, а в ясные теплые вечера — все небо в звездах. Хорошо!..
Здесь экологически чистая земля: стрекозы крупные летают, бабочки, много птиц. Дрозды стаей налетают — сначала на иргу, позже — на рябину. И ничто не спасает ягоду от пернатых разбойников — ни цветные шуршащие ленты (тогда дерево нарядное стоит, походит на елку), ни полиэтиленовые полоски, что громко шумят на ветру. Птицы не боятся ничего, налетают и склевывают ягодную сладость, если хозяева не успели вовремя собрать ее.
К сожалению, это место я открыла для себя поздно. Люди годами снимают дачи в Курье у одних и тех же домовладельцев, сроднились уже с ними. Решив снять комнату на лето в поселке, я ездила в Курью в марте, загодя, чтобы найти подходящую… Выходишь из автобуса — и тебя сразу оглушает тишина. Снег чистый, высокий, скрипит под ногами. Если кто-то идет по тропинке вдалеке, то одну голову только и видно из-за сугробов. Люди здесь редко выходят из дома, на стук не реагируют. Может, боятся?.. В наше тревожное время не смеют выйти даже за калитку. Молодые на работе, в домах остались лишь бабушки…
Летом самый многолюдный пятачок в Курье — магазин рядом с автобусной остановкой. Внешний вид людей, ожидающих, когда привезут хлеб, жутковат: спившиеся старухи и старики, многие из них почему-то либо с палками, либо на костылях. Однажды я подслушала такой диалог:
— Никто сегодня не сгорел?
— А кто?
— Нет, я спрашиваю, ночью-то сегодня кто?
— Где?
— Ночью-то никто не сгорел?
— Да вроде не слыхать…
— Хлеб-то привезут?
— Жду вот...
— Эта-то дура-то городская (показывает на женщину, следующую по другой улице) идет мимо и даже не здоровается. Думает, деньги заплатила — и здороваться не надо…
Рядом со стариками две девицы лет пятнадцати-шестнадцати щебечут о своем:
— Твой-то пачками небось стрижет (это она о заработке).
— Так, помаленьку…
— Верка-тo ишо не напилась. Смотри, стоит и ждет, кто подаст…
Однако среди старожилов Курьи встречаются и люди, владеющие потрясающими библиотеками. У Виктора Афанасьевича Зверева (в его доме мы как-то жили) книги, например, были везде: на полках, на стеллажах, в буфете. Двадцать томов «Брокгауза и Ефрона»; «Вестник императорского российского общества садоводства» за 1896 год (цена — три рубля в год. У нас сейчас (1994) коробок спичек — 200 руб.); «Австралия. Иллюстрированный географический сборник» (1903); Библия с иллюстрациями Доре; полное собрание сочинений Гауптмана (1904); «Кобзарь» Шевченко, с портретом — резцовая гравюра, печаталась по стали В.А. Брокгауза в Лейпциге (1884); «Русский Вестник», том 258 (1898); Гегель; Лессинг; Гессе; роман Цвейга «О. Бальзак»; И. Бунин; Л. Толстой; А. Чехов; «История северных европейских народов»… Я называю лишь единичные вещи. Это была не просто большая, но целенаправленно собранная библиотека. И круг интересов невероятно широк!
Виктор Афанасьевич не носит родную фамилию — Черемных. Маленьким ребенком его отдали на воспитание Зверевым, в чужой семье он и вырос. Судьба ему выпала непростая. Зинаида Васильевна, его жена, до замужества Князева, жила до тринадцати лет в Китае. Туда уехали ее родители. Не то слово «уехали». Умчались, спасаясь от красных и белых. Спаслись и долго жили в Харбине. Решили однажды вернуться в Россию, родина приняла беглецов неласково, соотечественники относились к ним с подозрением… Зинаида Васильевна после восьми классов не могла поступить даже в училище. От нее требовали всевозможные справки, документы, какие-то доказательства…
Народный юмор эту советскую бумажную волокиту закрепил в песнях и частушках. Всего текста не помню, но одно выразительное четверостишие приведу. Поется протяжно:
Где родилась, где жила,
Где училась, где была…
Справка где, девица ль я…
Пока справки собирала,
Жених уже состарился…
И, надо заметить, с тех пор мало что изменилось. Недавно к нам в галерею приходила за экспертизой, в сущности, за той же справкой, уезжающая за рубеж женщина. Она хотела увезти с собой этюд, когда-то подаренный ей самодеятельным художником. Для этого ей необходимо было предъявить на российской таможне удостоверение, что эта работа не имеет музейного значения. Наши посмотрели на рисунок, заулыбались… Женщина все поняла и говорит:
— Это что. Я вот кошку с собой увожу, привыкла к ней, выбросить не могу. Тоже справку брала. Справка гласит: «Данная кошка не нужна России для селекции».
