Нэнси Фрейзер. Противоречия капитала и заботы

Эссе специалиста по критической теории, профессора философии и политологии Новой школы социальных исследований (Нью-Йорк) и знаменитой феминистки Нэнси Фрейзер, опубликованное в 2016 году в New Left Review и вошедшее затем в антологию Social Reproduction Theory: Remapping Class, Recentering Oppression («Теория социального воспроизводства. Переосмысление класса, переоценка угнетения»), среди капиталистических кризисов выявляет «кризис заботы», связанный с ключевыми повседневными проблемами каждого человека.

Заработная плата шахты Икерн. Иллюстрация из международного выпуска AIZ (Die Arbeiter-Illustrierte-Zeitung), 1928, Nr. 18. Фрагмент

Сегодня «кризис заботы» — это одна из важнейших тем общественной дискуссии^[1]. В связи с ним часто упоминаются такие идеи, как «недостаток времени», «баланс семьи и работы» и «социальное истощение», а сам термин используется для описания давления, которое с разных сторон оказывается на человека с его основными социальными ролями, такими как рождение и воспитание детей, забота о друзьях и родственниках, поддержание домашнего хозяйства и общения в более широком кругу и сохранение социальных связей в целом^[2]. Исторически задачи «общественного воспроизводства» ложились на плечи женщин, хотя часть их выполняли и мужчины. Эти дела, требующие эмоциональных и физических усилий, часто остаются неоплачиваемыми, но они играют ключевую роль в функционировании общества. Без них немыслимы ни культура, ни экономика, ни политическая организация. Общество, систематически подрывающее общественное воспроизводство, ждет скорый крах. Но сегодня капиталистическое общество в своей новой форме делает именно это. В результате возникает серьезный кризис — и не только кризис заботы, но кризис общественного воспроизводства в более широком смысле.

Я понимаю его как один из аспектов «общего кризиса», затрагивающего экономическую, экологическую и политическую сферы, которые накладываются друг на друга, и это усугубляет ситуацию. Кризис сферы общественного воспроизводства — важный компонент общего кризиса, но о нем редко вспоминают в текущих дискуссиях, где обсуждаются в основном экономические и экологические риски. Такой «критический сепаратизм» проблематичен, поскольку социальный аспект кризиса имеет огромное значение, а вынося его за скобки, разобраться в других аспектах кризиса в полной мере невозможно. Верно и обратное. Кризис общественного воспроизводства не изолирован, его нельзя рассматривать в отрыве от всего остального. Как же его понимать? Я полагаю, что «кризис заботы» следует считать более или менее резким выражением противоречий общественного воспроизводства в рамках финансиализированного капитализма. Из этой формулировки можно выделить две идеи. Во-первых, сегодняшние проблемы с заботой не случайны, а имеют глубокие системные корни в структуре нашего общественного строя, который я называю финансиализированным капитализмом. Во-вторых, несмотря на это, текущий кризис общественного воспроизводства свидетельствует, что разложение затронуло не только современную, финансиализированную форму капитализма, но и капиталистическое общество как таковое.

На мой взгляд, любая форма капиталистического общества таит в себе глубинную «тенденцию к кризису» общественного воспроизводства, которая выражается в противоречии: с одной стороны, общественное воспроизводство становится условием или открывает возможность для непрерывного накопления капитала, а с другой — ориентация капитализма на неограниченное накопление дестабилизирует те самые процессы общественного воспроизводства, на которых он основан. Это противоречие общественного воспроизводства в рамках капитализма становится истоком так называемого кризиса заботы. Заложенное в самом капиталистическом устройстве, оно принимает характерные обличья в каждый период развития капиталистического общества — при либеральном, конкурентном капитализме XIX века, при государственном капитализме послевоенной эпохи и при финансиализированном неолиберальном капитализме нашего времени. Дефицит заботы, с которым мы сталкиваемся сегодня, — это форма, которую описанное противоречие приобретает на текущем, третьем этапе капиталистического развития.

Чтобы развить свой тезис, я прежде всего опишу общественное противоречие капитализма как таковое, в его общей форме. Далее я изложу его историю на двух более ранних этапах капиталистического развития. Наконец, я предложу трактовку сегодняшнего «дефицита заботы» как проявления общественного противоречия капитализма в его текущей, финансиализированной форме.

Эксплуатация жизненного мира

В основном при анализе современного кризиса внимание уделяется внутренним противоречиям экономической системы капитализма. Утверждается, что в ее основе лежит тенденция к самодестабилизации, которая регулярно проявляется в форме экономических кризисов. Само по себе такое представление правильно, но оно не позволяет увидеть полную картину свойственных капитализму кризисных тенденций. Оно исходит из экономической точки зрения и понимает капитализм слишком узко, как исключительно экономическую систему. Я же, напротив, склоняюсь к более широкому определению капитализма, охватывающему и официальную экономику, и ее «неэкономические» фоновые условия. Такое представление позволяет нам осмыслять и критиковать весь спектр кризисных тенденций капитализма, включая тенденции, ведущие к кризису общественного воспроизводства.

Пирамида капиталистической системы. 1911, США. Плакат. Надписи (снизу вверх): «Мы работаем за всех» / «Мы кормим всех». «Мы едим за вас». «Мы стреляем в вас». «Мы морочим вас». «Мы правим вами». «Капитализм»

Я утверждаю, что экономическая подсистема капитализма зависит от процессов общественного воспроизводства, которые идут за ее пределами и создают одно из фоновых условий ее функционирования. К другим фоновым условиям относятся регулирующие функции, осуществляемые государственными органами, и доступность природы как источника «производственных ресурсов» и «клоаки» для отходов производства^[3]. Здесь я, однако, сосредоточусь на том, как капиталистическая экономика использует — и даже эксплуатирует — деятельность по поддержанию близких, уходу за ними и взаимодействию с людьми, которая создает и поддерживает общественные связи, но при этом не считает нужным монетизировать эту деятельность и относится к ней так, словно она бесплатна. Называемая «заботой», «эмоциональным трудом» или «субъективацией», эта деятельность формирует людей, или субъектов капитализма, сохраняя понимание их как воплощенных природных существ, но также формируя их как существ социальных, определяя их габитус и культурный этос. Главную роль в этом процессе играет работа по рождению и социализации детей, а также забота о стариках, поддержание домашнего хозяйства, формирование сообществ и сохранение общих смыслов, эмоциональных установок и горизонтов ценностей, которые укрепляют социальную кооперацию. В капиталистических обществах эта деятельность в основном — но не полностью — ведется за пределами рынка: в домах, объединениях соседей, коллективах гражданского общества, неформальных сетях и государственных учреждениях, например в школах, — и лишь относительно небольшая ее часть осуществляется в форме оплачиваемого труда. Неоплачиваемая деятельность в сфере общественного воспроизводства необходима для существования оплачиваемой работы, накопления прибавочной стоимости и функционирования капитализма в целом. Ничто из этого не может существовать без домашнего хозяйства, воспитания детей, школьного образования, заботы о близких и другой деятельности, которая служит для производства новых поколений работников и пополнения существующих, а также для поддержания общественных связей и единства общества. Общественное воспроизводство — непременное фоновое условие экономического производства в капиталистическом обществе^[4].

Однако по крайней мере с начала промышленной эпохи капиталистические общества отделили работу в сфере общественного воспроизводства от работы в сфере экономического производства. Связав первую с женщинами, а вторую — с мужчинами, они стали оплачивать «воспроизводственную» деятельность монетой «любви» и «добродетели», а «производственную» — деньгами. Таким образом капиталистические общества заложили институциональный фундамент для новых, современных форм подчинения женщин. Выделив воспроизводительный труд из вселенной человеческой деятельности, где до того за женской работой признавали отдельное место, его определили в новую «семейную сферу» и перестали замечать его общественную значимость. В новом мире, где деньги стали основным носителем власти, неоплачиваемый характер воспроизводительного труда сформировал структуру, в которой те, кто им занимается, оказались в подчинении у тех, чей труд оплачивается деньгами, даже несмотря на то, что неоплачиваемый труд обеспечивает необходимые условия для оплачиваемого труда, — и в то же время пронизан и окутан мистическим ореолом нового, семейного идеала женственности.

Фредерик Джордж Котман. Один из членов семьи. 1880. Холст, масло. Художественная галерея Уокера, Ливерпуль

Итак, капиталистические общества отделяют общественное воспроизводство от экономического производства, связывая первое с женщинами и скрывая его значимость и ценность. Однако, как ни парадоксально, они ставят экономику в прямую зависимость от процессов общественного воспроизводства, ценность которых они отрицают. Эта любопытная последовательность — отделение, зависимость, отрицание — становится постоянным источником нестабильности: с одной стороны, капиталистическое экономическое производство нельзя считать самодостаточным, поскольку оно опирается на общественное воспроизводство, а с другой — его стремление к неограниченному накоплению угрожает дестабилизировать процессы и способности воспроизводства, которые нужны капитализму — и всем нам. Как мы увидим, со временем это ставит под угрозу наличие общественных условий, необходимых для капиталистической экономики. По сути, здесь проявляется «общественное противоречие», уходящее корнями в глубинную структуру капиталистического общества. Как и экономические противоречия, описываемые марксистами, он усугубляет тенденцию к кризису. Но в этом случае противоречие находится не «внутри» капиталистической экономики, а на границе, которая одновременно разделяет и связывает производство и воспроизводство. Не являясь ни внутриэкономическим, ни внутрисемейным, это противоречие возникает на границе между двумя конструктивными элементами капиталистического общества. Конечно, часто оно сглаживается, а связанная с ним кризисная тенденция исчезает из виду. И так или иначе оно обостряется, когда стремление капитализма к неограниченному накоплению отрывается от своих социальных оснований и оборачивается против них. В таком случае логика экономического производства подавляет логику общественного воспроизводства, дестабилизируя процессы, от которых зависит существование капитализма, — принося в жертву как семейные, так и публичные социальные возможности, необходимые для поддержки процессов накопления в долгосрочной перспективе. Разрушая необходимые условия своего функционирования, накопительная динамика капитализма, по сути, кусает себя за хвост.

Исторические формы

Такова структура всеобъемлющего движения к общественному кризису «капитализма как такового». Но капиталистическое общество существует лишь в исторически специфических формах, или режимах, накопления. Капиталистическая организация общественного воспроизводства переживала значительные исторические сдвиги, часто в результате политических дискуссий — особенно в периоды кризиса, когда социальные субъекты вступают в борьбу за определение границ, отделяющих «экономику» от «общества», «производство» от «воспроизводства», «работу» от «семьи», и порой успешно сдвигают их. Такая «пограничная борьба», как я ее называю, играет в капиталистических обществах не менее важную роль, чем классовая борьба, проанализированная Марксом, а происходящие в результате нее сдвиги знаменуют собой эпохальные трансформации^[5]. Если присмотреться к этим сдвигам, в истории капитализма можно выделить не менее трех режимов общественного воспроизводства и экономического производства.

► Первый из них — режим либерального конкурентного капитализма, установившийся в XIX веке. Сочетая промышленную эксплуатацию в центральных европейских странах с колониальной экспроприацией на периферии, этот режим предполагал «автономное» воспроизводство работников за рамками монетизированной сферы, тогда как государство наблюдало за этим процессом со стороны. В то же время такой режим создал новое, буржуазное представление о домашней и семейной жизни. Сделав общественное воспроизводство уделом женщин, он предложил идеал «отдельных сфер», хотя и лишил большинство людей условий, необходимых для воплощения этого идеала.

► Вторым режимом стал государственный капитализм XX века. Основанный на крупномасштабном промышленном производстве и семейном потреблении в центральных странах и подкрепляемый продолжающейся колониальной и постколониальной экспроприацией на периферии, этот режим интернализировал общественное воспроизводство посредством государственного и корпоративного социального обеспечения. Модифицируя викторианскую модель отдельных сфер, он продвигал, казалось бы, более современный идеал «семейного дохода», хотя, опять-таки, лишь относительно небольшое число семей могло достичь этого идеала.

► Третий режим — режим глобализированного финансиализированного капитализма современности. Этот режим переместил производство в регионы с дешевой рабочей силой, привлек женщин к оплачиваемому труду и пропагандировал отказ от государственного и корпоративного социального обеспечения. Переложив эмоциональный труд на семьи и сообщества, он в то же время ограничил им возможности для его осуществления. В результате в условиях растущего неравенства общественное воспроизводство оказалось организовано двойственным образом: превращено в товар для тех, кто может за него платить, и передано в частные руки, если человек платить не может, — и все это прикрыто еще более современным идеалом семьи с двумя кормильцами.

Таким образом, при каждом из этих режимов условия общественного воспроизводства для капиталистического производства принимали разные институциональные формы и воплощались в разных нормативных порядках: сначала это были «отдельные сферы», затем «семейный доход», теперь «семья с двумя кормильцами». В каждом случае общественное противоречие капиталистического общества находило выражение в соответствующем наборе кризисных явлений. Наконец, при каждом режиме общественное противоречие капитализма провоцировало разные формы социальной борьбы — несомненно, классовую борьбу, но еще и пограничную борьбу, — и они переплетались с борьбой за эмансипацию женщин, рабов и колонизированных народов.

Превращение в домохозяек

Рассмотрим сначала либеральный конкурентный капитализм XIX века. В тот период задачи производства и воспроизводства прямо противоречили друг другу. В ранних производственных центрах стран, где был сосредоточен капитализм, промышленники, которым нужны были дешевый труд и гарантия покорности, загоняли женщин и детей на фабрики и в шахты. Получавшие гроши и отрабатывавшие длинные смены в опасных для здоровья условиях, эти работники стали символом того, как капитализм пренебрегал теми общественными связями и функциями, которые обеспечивали его производительность^[6]. В результате кризис возник по меньшей мере на двух уровнях: с одной стороны, наблюдался кризис общественного воспроизводства беднейших и рабочих классов, которые едва сводили концы с концами, почти исчерпав ресурсы для пополнения, а с другой — моральная паника средних классов, ужасавшихся из-за «уничтожения семьи» и «лишения пола» женщин в пролетарской среде.

Винсент Ван Гог. Едоки картофеля. 1885. Холст, масло. Музей Ван Гога, Амстердам

Ситуация была настолько серьезной, что даже такие прозорливые критики, как Маркс и Энгельс, приняли эти ранние проявления конфликта между экономическим производством и общественным воспроизводством за закат капитализма. Уверенные, что капитализм вошел в стадию итогового кризиса, они полагали, что, уничтожая институт семьи в рабочем классе, система искореняла и основу для угнетения женщин^[7]. Но на самом деле происходило обратное: со временем капиталистические общества нашли ресурсы, чтобы сладить с этим противоречием — частично путем создания «семьи» в современной урезанной форме, частично путем усугубления гендерных различий и создания новых форм мужского господства.

В Европе перемены начались с введения охранного законодательства. Идея заключалась в том, чтобы стабилизировать общественное воспроизводство, ограничив эксплуатацию женщин и детей на заводах^[8]. В этом «решении», которое было принято по инициативе реформаторов из среднего класса, действовавших в союзе с зарождающимися рабочими организациями, нашел отражение сложный сплав различных мотивов. Как отметил Карл Поланьи, одной из его целей стала защита «общества» от «экономики»^[9]. Другой — устранение тревоги по поводу «стирания гендерных различий». Но эти мотивы переплетались с другими — утверждением господства мужчин над женщинами и детьми, особенно в рамках семьи^[10]. В результате борьба за неприкосновенность общественного воспроизводства переплелась с защитой мужского господства.

Предполагалось, однако, что законодательство сгладит общественное противоречие в центральных капиталистических странах, хотя на периферии рабство и колониализм в высшей степени его обострили. Обратной стороной колонизации стало «превращение женщин в домохозяек», о котором говорит Мария Миес^[11], и это привело к тому, что либеральный конкурентный капитализм сформировал новый гендерный порядок, основанный на разделении сфер. Называя женщину «ангелом домашнего очага», сторонники этого порядка стремились создать стабилизирующий балласт для волатильной экономики. Суровый мир производства должен был дополняться «тихой гаванью в бессердечном мире»^[12]. Пока каждая из сторон держалась своей сферы и служила дополнением другой, потенциальный конфликт между ними не выходил на поверхность.

В реальности это «решение» оказалось довольно ненадежным. Охранное законодательство не могло обеспечить воспроизводство рабочей силы, пока зарплаты оставались слишком низкими, чтобы обеспечивать семью, пока грязные и перенаселенные дома не позволяли людям иметь личное пространство и вредили их легким, пока сама работа (при ее наличии) оставалась нестабильной из-за банкротств, обвалов рынка и финансовой паники. Все это не устраивало и работников. Требуя повышения оплаты и улучшения условий труда, они создавали профсоюзы, устраивали забастовки и вступали в рабочие и социалистические партии. В условиях обострения и нарастания классового конфликта будущее капитализма вовсе не казалось гарантированным.

Разделение сфер проблем не решило. Женщины из бедных слоев населения и рабочего класса или женщины, принадлежавшие к расовым меньшинствам, не могли соответствовать викторианским идеалам домашней жизни. Если охранное законодательство и ограничило их непосредственную эксплуатацию, оно не обеспечило им материальной поддержки или компенсации потерянной зарплаты. Женщины из среднего класса, которые могли соответствовать викторианским идеалам, не всегда были довольны своим положением, сочетавшим материальный комфорт и моральный престиж с юридическим бесправием и институционально закрепленной зависимостью. В обеих группах «решение» о разделении сфер в основном ударило по женщинам. Но кроме того оно настроило их друг против друга — отсюда и начавшиеся в XIX веке споры о проституции, в которых сталкивались филантропические заботы викторианских женщин среднего класса и материальные интересы их «падших сестер»^[13].

Иная динамика наблюдалась на периферии. Пока сырьевой колониализм разорял порабощенные народы, там не шло и речи ни о разделении сфер, ни о социальной защите населения. Не пытаясь сохранить общественное воспроизводство коренных народов, метрополии активно способствовали их уничтожению. Крестьянские хозяйства разграблялись, а сообщества разрушались, чтобы обеспечить поставки дешевых продуктов, текстиля, минеральных руд и энергии, без которых эксплуатация промышленных рабочих метрополии не приносила бы прибыли. Тем временем в Америке репродуктивные способности порабощенных женщин использовались для обогащения плантаторов, которые регулярно разлучали семьи рабов, продавая их членов разным хозяевам^[14]. В общинах коренных народов детей забирали из семей, отправляли в миссионерские школы и подвергали принудительной ассимиляции^[15]. Когда требовались объяснения, достаточно было сослаться на «отсталый, патриархальный» характер докапиталистических родовых общин. Среди колониалистов сердобольные женщины тоже сформировали общественную платформу, призывая «белых мужчин спасать коричневых женщин от коричневых мужчин»^[16].

Как в центральных странах, так и на периферии феминистические движения обнаружили, что действуют на минном поле политики. Отвергая принцип покровительства и разделение сфер, требуя права участвовать в выборах, отказывать в сексе, обладать собственностью, заключать договоры, заниматься профессиональной деятельностью и контролировать свои заработки, либеральные феминистки словно ставили «маскулинное» стремление к автономии выше «феминного» идеала заботы. В этом — хотя больше почти ни в чем — с ними, по сути, соглашались и сторонницы социалистического феминизма. Считая вступление женщин в ряды оплачиваемой рабочей силы первым шагом к эмансипации, последние также предпочитали «мужские» ценности, ассоциировавшиеся с производством, ценностям сферы воспроизводства. Конечно, эти ассоциации были идеологическими, но за ними стояло глубокое понимание: хотя разрушение традиционных семейно-родственных связей при капитализме принесло с собой новые формы господства, оно также таило в себе потенциал для эмансипации.

Марш суфражисток. 1909, Нью-Йорк

Оказавшись перед дилеммой, многие феминистки не видели решения ни в одном из компонентов двойного движения Поланьи: ни в социальной защите, идущей рука об руку с мужским господством, ни в маркетизации, пренебрегающей общественным воспроизводством. Не в силах ни отвергнуть, ни принять либеральный порядок, они нуждались в третьем, альтернативном пути, который назвали эмансипацией. В той мере, в которой феминистки сумели воплотить эту идею, они, по сути, развенчали дуалистическую схему Поланьи и заменили ее «трехкомпонентным движением». В этом трехстороннем конфликте сторонники защиты и маркетизации сражались не только друг с другом, но и с поборниками эмансипации, среди которых, конечно, были феминистки, а еще социалисты, аболиционисты и антиколониалисты, пытавшиеся столкнуть две силы Поланьи друг с другом, даже несмотря на конфликты в своей среде. Какой бы перспективной эта стратегия ни была в теории, внедрить ее оказалось сложно. Пока стремление «защитить общество от экономики» отождествлялось с защитой гендерной иерархии, феминистскую оппозицию мужскому господству легко было счесть поддержкой экономических сил, которые разоряли рабочие и периферийные сообщества. Такие ассоциации оказались на удивление прочными и сохранились даже после того, как конкурентный капитализм пал под весом множества своих противоречий в муках антиимпериалистических войн, экономических кризисов и международного финансового хаоса — и в середине XX века уступил место новому режиму, государственному капитализму.

Фордизм и семейный доход

Появившийся из пепла Великой депрессии и Второй мировой войны государственный капитализм сгладил противоречие между экономическим производством и общественным воспроизводством иным способом — привлекая мощь государства на сторону воспроизводства. Приняв на себя часть ответственности за «социальное обеспечение» населения, государства этой эпохи стремились поддержать общественное воспроизводство, негативное влияние на которое оказывала не только эксплуатация, но и массовая безработица. Такую цель ставили перед собой как демократические государства всеобщего благосостояния из капиталистического центра, так и недавно получившие независимость развивающиеся страны периферии, хотя возможности для ее достижения у них были неравны.

И снова мотивы были различны. Прослойка просвещенных элит пришла к убеждению, что краткосрочный интерес капитализма к получению максимальной прибыли нужно подчинить долгосрочным требованиям: обеспечить накопление в течение длительного времени. Государственный режим управления был создан для спасения капиталистической системы от ее собственных дестабилизирующих тенденций, а также от призрака революции в эпоху мобилизации масс. Во имя производительности и прибыльности необходима была «биополитическая» культивация здоровой образованной рабочей силы, которая делала ставку на систему и могла противостоять скандальной революционной массе^[17]. В эпоху, когда капиталистические связи настолько пронизали общественную жизнь, что рабочие классы лишились возможности осуществлять воспроизводство самостоятельно, стали необходимы поддерживаемые корпоративными вливаниями государственные инвестиции в здравоохранение, школьное образование, заботу о детях и пенсии. В такой ситуации общественное воспроизводство необходимо было интернализировать, или перевести в управляемую государством сферу капиталистического порядка.

Этот проект соответствовал новой парадигме экономического «спроса». Стремясь сгладить характерные для капитализма циклические экономические колебания, реформаторы экономики надеялись обеспечить непрерывный рост, позволив рабочим в странах капиталистического центра также стать потребителями продукции. Смирившись с появлением профсоюзов, которое привело к повышению оплаты труда, и с государственными расходами на создание рабочих мест, политики переосмыслили домохозяйство как частное пространство семейного потребления серийно производимых товаров повседневного спроса^[18]. Связав конвейерное производство с семейным потреблением рабочего класса, с одной стороны, и воспроизводством при поддержке государства — с другой, фордистская модель обеспечила синтез маркетизации и социальной защиты, хотя Поланьи считал их несовместимыми.

Григорий Шегаль. Долой кухонное рабство! Даешь новый быт! 1931. Плакат

Но представители рабочих классов — и мужчины, и женщины — вступили в борьбу за государственное обеспечение прежде всего в своих интересах. Им хотелось стать полноправными гражданами демократического общества — и они требовали уважения к себе, расширения своих прав, достойного существования и материального благополучия, а все это, как считалось, предполагало стабильную семейную жизнь. Таким образом, принимая социальную демократию, рабочие классы ставили общественное воспроизводство выше всепоглощающей динамики экономического производства. По сути, они выбирали семью, страну и жизненный мир вместо завода, системы и машины. В отличие от охранного законодательства либерального режима, решение государственного капитализма стало следствием классового компромисса и ознаменовало успех демократии. Кроме того, в отличие от старой системы, новая смогла стабилизировать общественное воспроизводство — хотя бы на некоторое время и для некоторых слоев населения, она облегчила материальное бремя семейной жизни для рабочих, живущих в центральных капиталистических странах и принадлежащих к этническому большинству, и стимулировала их участие в политической жизни.

Однако прежде чем назвать этот период золотым веком, необходимо упомянуть о важных исключениях, которые сделали эти достижения возможными. Как и раньше, защита общественного воспроизводства в странах капиталистического центра была тесно связана с (нео)империализмом: фордистские режимы финансировали социальные выплаты отчасти за счет экспроприации на периферии — включая «периферию в пределах центра», — которая после деколонизации принимала как старые, так и новые формы^[19]. Тем временем постколониальные государства, оказавшиеся в холодной войне между молотом и наковальней, направляли значительное количество своих ресурсов, уже истощенных империалистическим хищничеством, на крупные разработки, которые часто предполагали экспроприацию «своих» коренных народов. На большей части периферии общественное воспроизводство оставалось лишь показным, поскольку предполагалось, что сельское население позаботится о себе само. Как и его предшественник, государственный капитализм был связан с расовой иерархией: американское социальное страхование не охватывало домашних и сельскохозяйственных работников, фактически лишая многих афроамериканцев социальных льгот^[20]. Расовое разделение воспроизводительного труда, начавшееся в период рабства, приобрело новый облик в период действия законов Джима Кроу, когда цветные женщины стали за небольшую плату воспитывать детей и убирать дома «белых» семей в ущерб своим собственным^[21].

Новый порядок не обошелся и без гендерной иерархии. В период примерно с 1930-х до конца 1950-х годов, когда феминистические движения не слишком проявляли себя в публичном пространстве, почти никто не сомневался, что достойная жизнь для рабочего класса предполагает наличие «семейного дохода», власть мужчины дома и здоровое представление о гендерных различиях. В результате в странах центра государственный капитализм в основном превозносил гетеронормативную модель семьи с четко обозначенными гендерными различиями, в которой мужчина был кормильцем, а женщина — домохозяйкой. Государственные инвестиции в общественное воспроизводство закрепили эти нормы. В США система социального обеспечения была двойственной: предполагалось, с одной стороны, жалкое и стигматизирующее пособие для («белых») женщин и детей, не имеющих доступа к мужскому заработку, а с другой — почетное социальное страхование для «рабочих»^[22]. В европейских странах андроцентрическая иерархия поддерживалась иначе: разделением между материнскими пособиями — и льготами, привязанными к оплачиваемому труду, что во многих случаях объяснялось актуальной пронаталистской повесткой, рождающейся из межгосударственной конкуренции^[23]. Обе модели закрепляли, принимали и стимулировали семейный доход. Институционально закрепляя андроцентрические представления о семье и работе, они по умолчанию закрепляли гетеронормативность и гендерную иерархию, практически исключая возможность оспорить их в политической плоскости.

Таким образом, социальная демократия принесла эмансипацию в жертву альянсу социальной защиты и маркетизации, хотя несколько десятилетий ей удавалось сдерживать общественное противоречие капитализма. Но государственный капитализм начал рушиться сначала на политическом уровне, в 1960-х, когда новые левые по всему миру во имя эмансипации бросили вызов иерархическому, гендерному и расовому неравноправию, а также бюрократическому патернализму, а затем на экономическом уровне, в 1970-х, когда стагфляция, «кризис производительности» и снижение норм прибыли в производстве оживили неолиберальные попытки освободить маркетизацию. Если бы две этих партии объединили усилия, их жертвой пала бы социальная защита.

Домохозяйства с двумя кормильцами

Как и либеральный режим, государственный капитализм постепенно растворился в затяжном кризисе. К 1980-м годам прозорливые наблюдатели уже замечали, как вырисовываются контуры нового режима, которым стал финансиализированный капитализм современности. Глобализированный и неолиберальный, этот режим настаивает на том, чтобы прекратить государственные и корпоративные инвестиции в социальное благосостояние, и привлекает женщин к оплачиваемому труду, при этом перекладывая эмоциональный труд на семьи и сообщества, но ограничивая их возможности. В результате рождается новая, раздвоенная организация общественного воспроизводства, которое превращается в товар для тех, кто может за него платить, и передается в частные руки, если человек платить не может, причем некоторые представители второй категории осуществляют эмоциональный труд за (весьма малую) плату для представителей первой категории. Тем временем стремительная комбинация ударов со стороны феминистской критики и деиндустриализации окончательно подорвала веру в «семейный доход». Этот идеал уступил место современной норме «семьи с двумя кормильцами».

Чжан Сяоган. Большая семья. 1995. Холст, масло. Courtesy Saatchi Gallery

Главным двигателем этих изменений и определяющей характеристикой режима стало центральное положение долга. Долг — это инструмент, с помощью которого мировые финансовые институты заставляют государства сокращать расходы на социальную сферу, вводить меры жесткой экономии и вступать в сговор с инвесторами, чтобы извлекать выгоду из беззащитного населения. Именно вследствие долга крестьяне глобального Юга лишаются собственности в ходе нового витка захвата земель корпорациями с целью получить доступ к энергетическим и водным ресурсам, пахотной земле и «углеродной компенсации». Долг также все чаще становится двигателем накопления в странах исторического центра: по мере того как на смену промышленному труду приходит низкооплачиваемая, нестабильная работа в сфере услуг, заработная плата снижается и перестает покрывать общественно необходимые затраты на воспроизводство. В такой «экономике свободного заработка» дальнейшие потребительские расходы требуют расширения потребительского кредитования, которое демонстрирует экспоненциальный рост^[24]. Иными словами, капитализм все чаще прибегает к долгу, чтобы создавать жесткую конкуренцию на рынке труда, загонять государства в определенные рамки, перемещать богатства с периферии в центр и выкачивать ресурсы из домохозяйств, семей, сообществ и природы.

В результате обостряется свойственное капитализму внутреннее противоречие между экономическим производством и общественным воспроизводством. В то время как предыдущий режим позволял государствам подчинять краткосрочные интересы частных компаний долгосрочной цели непрерывного накопления, отчасти путем стабилизации воспроизводства при помощи государственных дотаций, текущий режим позволяет финансовому капитализму подчинять государства и общества непосредственным интересам частных инвесторов, не в последнюю очередь требуя прекращения государственных инвестиций в общественное воспроизводство. Если предыдущий режим объединял маркетизацию и социальную защиту против эмансипации, то этот формирует еще более порочную конфигурацию, в которой эмансипация вступает в союз с маркетизацией с целью подорвать основы социальной защиты.

Новый режим родился в результате судьбоносного наложения друг на друга двух противоборств. В одном расцветающая партия сторонников свободного рынка, ориентированных на либерализацию и глобализацию капиталистической экономики, борется с угасающими рабочими движениями в странах центра: если раньше рабочие движения были мощной базой для поддержки социальной демократии, то сейчас они перешли от атаки к обороне, если не потерпели окончательное поражение. Во втором противоборстве прогрессивные «новые социальные движения», выступающие против гендерных, половых, «расовых», этнических и религиозных иерархий, конфликтуют с теми группами населения, которые стремятся уберечь свой привычный жизненный уклад и привилегии от «космополитического характера» новой экономики. Взаимодействие двух этих форм противоборств привело к удивительному результату — возникновению «прогрессивного» неолиберализма, поощряющего «многообразие», меритократию и «эмансипацию», но выступающего против социальной защиты и снова выводящего общественное воспроизводство за рамки государственной сферы. В итоге незащищенное население оказалось брошено в лапы капиталистических хищников, а эмансипацию переосмыслили на рыночный лад^[25]. Движения за эмансипацию тоже приняли участие в этом процессе. В каждом из них — включая антирасизм, мультикультурализм, освобождение ЛГБТ и экологическое движение — возникли ориентированные на рынок неолиберальные течения. Однако, учитывая давнее капиталистическое переплетение гендера и общественного воспроизводства, феминистская траектория оказалась особенно важной. Как и все прошлые режимы, финансиализированный капитализм институционально закрепляет разделение производства и воспроизводства на гендерной основе. Тем не менее, в отличие от прошлых режимов, он пользуется преимущественно либерально-индивидуалистическими и гендерно-эгалитарными образами: женщины считаются равными мужчинам и заслуживающими равных возможностей для реализации своих талантов во всех сферах, в том числе — а возможно, в особенности — в сфере производства. Воспроизводство, напротив, считается пережитком отсталого прошлого, препятствием для развития, от которого необходимо так или иначе избавиться в процессе освобождения.

Ринеке Дейкстра. Джулия, Гаага, Нидерланды, 29 февраля 1994 года. 1994. Фотография. Courtesy Tate

Несмотря на свойственный ей феминистический налет — или именно благодаря ему, — эта концепция воплощает в себе текущую форму общественного противоречия капитализма, которое проявляется особенно остро. Финансиализированный капитализм не только ограничил государственное снабжение и привлек женщин к оплачиваемому труду, но и сократил реальную заработную плату, тем самым увеличив количество часов оплачиваемого труда, необходимых домохозяйству для обеспечения семьи, и породил отчаянное стремление переложить эмоциональный труд на плечи других людей^[26]. Чтобы восполнить «недостаток заботы», режим импортирует трудовых мигрантов из бедных стран в богатые. Как правило, воспроизводительный и эмоциональный труд, которым раньше занимались более привилегированные женщины, берут на себя представительницы расовых меньшинств, часто из сельского населения бедных регионов. Но для этого мигрантам приходится передать свои семейные и общинные обязательства другим, еще более бедным людям, а тем приходится делать то же самое — и так далее по длинным «глобальным цепочкам заботы». В результате недостаток заботы не устраняется, а перемещается от богатых семей к бедным, с глобального Севера на глобальный Юг^[27]. Такой сценарий соответствует основанным на гендерном разделении стратегиям испытывающих финансовые трудности и погрязших в долгах постколониальных государств, которым МВФ навязывает программы структурных реформ. Отчаянно нуждаясь в твердой валюте, некоторые государства поощряли женскую эмиграцию для оплачиваемого эмоционального труда за границей ради денежных переводов, другие же обеспечивали себе прямые иностранные инвестиции, создавая особые экспортные зоны — часто в таких сферах, как текстильная промышленность и сборка электроники, где отдается предпочтение женскому труду^[28]. В обоих случаях способности к общественному воспроизводству ограничивались еще сильнее.

Серьезность сложившейся ситуации иллюстрируют два процесса, разворачивающихся сейчас в США. Первый — рост популярности процедуры замораживания яйцеклеток, которая обычно стоит 10 000 долларов, но теперь бесплатно предлагается IT-компаниями как дополнительная льгота для высококвалифицированных сотрудниц. Стремясь привлечь и удержать таких сотрудниц, компании вроде Apple и Facebook дают им серьезный стимул отложить рождение детей, фактически говоря: «Подождите с детьми до сорока, пятидесяти или шестидесяти, а свои лучшие, самые продуктивные годы посвятите нам»^[29]. Не менее яркой иллюстрацией противоречия производства и воспроизводства служит второй процесс — широкое распространение дорогих высокотехнологичных механических молокоотсосов. В стране с высоким уровнем участия женщин в рабочей силе, где работникам не гарантируется оплачиваемый отпуск по уходу за ребенком и процветает культ технологий, молокоотсосы становятся самым популярным решением проблемы. Хотя грудное вскармливание считается обязательным, в последние годы оно изменилось до неузнаваемости. Ребенок уже не сосет материнскую грудь, потому что мать теперь «кормит его грудью», механически откачивая молоко в бутылочку, которую позже дает ребенку няня. В условиях острой нехватки времени самыми востребованными становятся молокоотсосы с двумя воронками, которые не нужно придерживать руками, благодаря чему они позволяют женщине отсасывать молоко из обеих грудей одновременно, сидя за рулем автомобиля по дороге на работу^[30].

Сара Лукас. Mumum. 2012. Фрагмент экспозиции выставки The Great Mother в Королевском дворце в Милане. Фото: Бенджамин Саттон

Стоит ли после этого удивляться, что борьба за общественное воспроизводство в последние годы обострилась? Феминистки с Севера часто подчеркивают, что стремятся к «балансу семьи и работы»^[31]. Но борьба за общественное воспроизводство предполагает большее: общественные движения за обеспечение жильем, предоставление доступа к здравоохранению, обеспеченность продовольствием и безусловный базовый доход, борьбу за права мигрантов, домашних работников и государственных служащих, кампании за организацию профсоюзов работников сферы услуг в коммерческих домах престарелых, больницах и детских центрах, борьбу за предоставление государством услуг по уходу, например, за стариками и детьми, за сокращение рабочей недели и хорошо оплачиваемые отпуска по уходу за ребенком для матерей и отцов. В совокупности эти требования эквивалентны призыву к коренной перестройке отношений производства и воспроизводства с целью установления таких социальных норм, которые позволят людям любого класса, гендера, сексуальной ориентации и цвета кожи совмещать деятельность в сфере общественного воспроизводства с надежной, интересной и хорошо оплачиваемой работой.

Пограничная борьба за общественное воспроизводство сегодня занимает не менее важное место, чем классовая борьба за экономическое производство. Эта борьба, прежде всего, становится ответом на «кризис заботы», корни которого уходят в структурную динамику финансиализированного капитализма. Глобализированный и движимый долгом, этот капитализм систематически экспроприирует потенциал, предназначенный для поддержания общественных связей. Пропагандируя новый идеал семьи с двумя кормильцами, он встраивает в себя движения за эмансипацию, вступающие в альянс со сторонниками маркетизации, чтобы противостоять поборникам социальной защиты, которые сегодня становятся все более озлобленными и шовинистически настроенными.

Новая мутация?

Что может родиться из этого кризиса? На протяжении своей истории капиталистическое общество перестраивалось несколько раз. В моменты общего кризиса, когда множество противоречий — политических, экономических, экологических и общественно-воспроизводственных — накладываются друг на друга и усугубляют друг друга, пограничная борьба особенно часто вспыхивает на стыке институциональных компонентов капитализма, где экономика встречается с политикой, общество — с природой, а производство — с воспроизводством. На этих границах социальные субъекты призывают к пересмотру институциональной схемы капиталистического общества. Сначала их усилия привели к переходу от либерального конкурентного капитализма XIX века к государственному капитализму XX века, а затем — к финансиализированному капитализму современности. Общественное противоречие капитализма стало важным аспектом ускоряющегося кризиса, а граница между общественным воспроизводством и экономическим производством превратилась в арену борьбы и один из главных спорных моментов. В каждом случае оспаривался гендерный порядок капиталистического общества, и результат зависел от альянсов между основными полюсами трехкомпонентного движения: маркетизацией, социальной защитой и эмансипацией. Эта динамика привела к переходу сначала от разделения сфер к семейному доходу, а затем — к семье с двумя кормильцами.

Что ждет нас дальше? Можно ли сказать, что противоречия финансиализированного капитализма сегодня обострились в достаточной степени, чтобы объявить о наступлении общего кризиса, и стоит ли нам ждать очередной мутации капиталистического общества? Станет ли текущий кризис стимулом для начала борьбы, размах и идеалы которой смогут трансформировать текущий режим? Сможет ли новая форма социалистического феминизма положить конец заигрываниям магистральной линии этого движения с маркетизацией, заключив новый союз эмансипации и социальной защиты, и если да, то к чему это приведет? Как сегодня пересмотреть отношения производства и воспроизводства и что может прийти на смену семье с двумя кормильцами?

Ева Гессе со своей скульптурой «Воспроизвести» (эмаль, кабель, папье-маше, латексный каучук) в руках. 1969. Фото: Герман Ландсхоф / фотоагентство bpk, Мюнхенский городской музей

Ничто из сказанного мною на этих страницах не дает прямого ответа на эти вопросы. Но, заложив фундамент, который позволяет нам задать их, я постаралась пролить свет на текущее положение дел. В частности, я предположила, что «кризис заботы» восходит к неотъемлемому общественному противоречию капитализма — а точнее, к той острой форме, которую это противоречие принимает сегодня, в условиях финансиализированного капитализма. Если это действительно так, то этот кризис не разрешить манипуляциями с социальной политикой. Для его решения нужна глубокая структурная трансформация существующего общественного порядка. Главным образом необходимо преодолеть характерное для ненасытного финансиализированного капитализма подчинение воспроизводства производству, на этот раз не принося в жертву ни эмансипацию, ни социальную защиту. Это, в свою очередь, требует пересмотра границы между производством и воспроизводством, а также перестройки гендерного порядка. Время покажет, совместим ли вообще новый режим с капитализмом.