Екатерина Муромцева: «Современное искусство — это не то место, где стоит строить стены»
Екатерина Муромцева заявила о себе в 2015 году, сделав выставку в бывшем Институте философии РАН, в основу которой были положены воспоминания обитателей Философского Дома. Сегодня художница делает художественные проекты с пожилыми людьми, выставляется в крупнейших музеях и галереях. В ноябре 2019 года Муромцева также стала победительницей ежегодной программы Present Continuous фонда V–A–C и Музея современного искусства Антверпена (M HKA). В интервью «Артгиду» она рассказала о политическом измерении своих художественных практик, отношении к любительскому искусству и работе с жителями домов престарелых.
Екатерина Муромцева. Фото: Иван Новиков-Двинский. Courtesy Московский музей современного искусства
Татьяна Сохарева: Недавно вы стали победительницей программы Present Continuous фонда V–A–C и Музея современного искусства Антверпена (M HKA). На каком этапе сейчас эта история?
Екатерина Муромцева: На этапе формирования. Сначала музей заинтересовался моими акварелями, но потом остановил свой выбор на инсталляции «Без четверти двенадцать», которая первый раз выставлялась в XL Галерее. Это тридцать метров графики на прозрачных пленках, которые вращаются на трех механических установках по кругу. Я очень рада, что выбрали эту работу, так как она очень хрупкая и многосоставная, за ней нужен особый уход. Сейчас мы ждем, пока ее перевезут на новое место, а потом уже будем думать о выставке.
Т.С.: В акварельных работах у вас часто возникает образ толпы, коллективного тела, лишенного индивидуализма. Расскажите о нем подробнее. Он как-то трансформировался со временем?
Е.М.: Изначально этот образ, наверное, был более пассивным и обобщающим. Впервые он возник в работах из серии «Больше нас» в 2017 году. С его помощью я хотела показать, как чувствуют себя люди, лишенные права быть субъектами политики. Думаю, нам всем хорошо знакомо это состояние. Политика действует на нас извне, мы почти не можем в ней по-настоящему участвовать, потому что любое активное несогласие и солидарность немедленно пресекаются. Моя последняя работа на эту тему — «Пикет» — была создана прошлым летом, в связи с историей Ивана Голунова. Это отдельные фигуры с плакатами в руках, которые я рисовала по фотографиям людей, стоявших в одиночном пикете в защиту журналиста. Здесь уже не обобщающий образ, а конкретные люди, солидарность и горизонтальные связи. Так что да, можно сказать, что этот образ трансформировался и стал более активным.
Т.С.: Всегда ли он был связан с конкретными событиями — протестами, митингами?
Е.М.: Вовсе нет, в самых первых работах это было скорее визуальное ощущение оцепенения от происходящего в мире, которое воплощалось в конкретных изображениях. Делез писал, что художники создают «перцепты», то есть открывают новые поля видимости, которые совершенно не обязательно должны быть привязаны к конкретным событиям. Думаю, этот термин здорово описывает художественную практику. Это может быть просто острое впечатление, которое нашло себе материальную форму. Если продолжать разговор об акварелях, в серии «Больше нас» есть работа, на которой изображены люди, стоящие лицом к стене, с поднятыми руками. Она может считываться как документальная, но на нее меня вдохновили несколько вещей, в том числе картина «Расстрел повстанцев» Франсиско Гойи. Она произвела на меня огромное впечатление в музее Прадо. Иногда отправной точкой для работ служат фильмы. Например, на «Артдокфесте» мне запомнился фильм «Убеждения» Татьяны Чистовой. Он рассказывает об отношениях человека и системы на примере призывников, которые вместо общей воинской повинности просят направить их на альтернативную службу. Там очень точно передана театральная сторона таких процессов, связанных с государственной системой, и ощущение незащищенности этих мальчиков, которые завоевывают себе право выбирать свою жизнь. Эти мотивы тоже присутствуют в моих акварелях.
Т.С.: Вы рассматриваете такие работы как политическое искусство? Образ человека с плакатом из серии «Пикет» многими считывается как политический.
Е.М.: Сложно сказать… Все зависит от того, какое искусство мы считаем политическим. В этой работе, конечно, есть отсылка к политике, но мне сложно назвать ее политической, потому что она не предполагает прямого действия, это просто картинка. Непосредственное политическое искусство — это скорее акции и перформансы, которые потом транслируются в медиа и становятся событиями. «Пикет» изначально задумывался как плакат, с которым я планировала пойти на митинг в поддержку Ивана Голунова. Ивана отпустили, и это изображение трансформировалось в художественный проект. Я повесила двенадцать акварельных фигур в окнах мастерских музея «Гараж» на ВДНХ, где тогда работала. В ту пору я часто замечала, что многие гуляющие в парке люди останавливались, обсуждали, что это за работы и что они здесь делают. Так что в какой-то степени они, конечно, приобрели политический характер, спровоцировав людей на диалог. Помню также, что на выставке «Больше нас» в XL Галерее в 2017-м были комментарии зрителей о том, что работы такие протестные, что их хочется сжечь. Может быть, такая реакция говорит о том, что это все-таки политические произведения.
Т.С.: Что вам дает акварель? Почему именно эта техника?
Е.М.: Мне нравится акварель тем, что она очень хрупкая и непрочная. Это большие листы бумаги, которые легко хранить в рулонах. Кроме того, акварель служит антитезой тем темам, которые я затрагиваю в своих работах. Это такой незащищенный медиум, и моя техника с акварельными пятнами во многом работает как камуфляж, как средство защиты от реальности.
Т.С.: Многие ваши работы пронизаны ощущением тревожности. Как вы работаете с этой темой?
Е.М.: Я не могу назвать себя художницей, которая работает с какой-то конкретной темой. Для меня это звучит несколько искусственно. Обычно я создаю свои проекты очень искренне, находясь под сильным визуальным или эмоциональным впечатлением. Произведения рождаются из непосредственного ощущения или общения, и потом возникают дополнительные коннотации и связи. У меня не бывает такого, что я решила поработать с той или иной тематикой и думаю, как это сделать. Все происходит естественно, как в жизни, когда нас ведут сильные чувства или большой интерес.
Т.С.: У вас был проект «В этой стране», основанный на сочинениях сегодняшних школьников о Советском Союзе. Как он создавался?
Е.М.: Это был очень интересный процесс. Работа над фильмом шла около года. Все началось во Дворце пионеров на Воробьевых горах, который поразил меня тем, насколько там сохранилась советская атмосфера — песни, плакаты, архитектура. При этом дети, которые там занимаются сегодня, никогда в СССР не жили. Поэтому я попросила современных школьников десяти-двенадцати лет написать сочинения, как, по их мнению, жили люди в Советском Союзе. Некоторые из них оказались довольно мрачными — дети писали, что в этой стране был только ГУЛАГ, люди сидели дома испуганные, никто не выходил на улицу. Другие, наоборот, утверждали, что это была лучшая страна на свете, в ней не было интернета, поэтому все постоянно общались и были счастливы. Для фильма я выбирала цитаты и темы, которые встречались чаще всего — например, про очереди, доносчиков и зеленую колбасу. Очень интересно было наблюдать за реакцией зрителей на этот фильм. Мы показывали его в России и в Австрии.
На «Артдокфесте» многие пожилые люди были очень враждебно настроены, говорили, что я искажаю историю и показываю Советский Союз в черном свете, хотя я старалась быть максимально нейтральной. Но они восприняли фильм как документальный, не поняли, что это художественный конструкт. Для меня это был скорее способ поговорить об истории с точки зрения людей, которые обычно лишены голоса, потому что они — дети. Мы знаем, что история пишется взрослыми. Мне хотелось показать, что интерпретация исторических событий манипулятивна и зависит от контекста. Поэтому я построила повествование на основе сочинений, от лица детей, исключенных из процесса конструирования исторических нарративов. В Австрии среди зрителей было много совсем юных школьников, мы с ними вели очень интересные споры о том, как переживается прошлое и что сейчас происходит в наших странах. Мне в целом очень интересно разговаривать об этом фильме с людьми с разным опытом и восприятием, рассуждать, как историческая память постоянно трансформируется и мифологизируется.
Т.С.: Вы помните свои детские представления о Советском Союзе?
Е.М.: Сейчас уже сложно точно сказать, как я воспринимала Советский Союз, но, помню, в детстве я много думала, что такое «работа» и зачем люди на нее ходят. Когда кто-то из взрослых говорил, что пошел на работу, я представляла себе такую огромную серую многоярусную комнату, в которой сидят сотни людей и печатают что-то на пишущих машинках. Причем всем видно, чем именно занимаются другие.
Т.С.: Для вас эта история была про язык, с помощью которого мы осмысляем прошлое, или все-таки про память?
Е.М.: Для меня это был альтернативный способ говорить об истории, о том, что она тоже пишется кем-то, никогда не бывает объективной, хотя часто представляется таковой. Мне хотелось поднять вопрос, кто имеет право писать историю, поэтому так принципиально было участие детей. Насчет языка — мне было важно сохранить стилистику детских сочинений, например, такие фразы: «В этой стране было два общества, одно — высшее, другое любило ездить на метро».
Т.С.: Похожей теме — взаимоотношениям с властью — был посвящен ваш фильм «Жесткий мужской портрет». Вам было важно показать эстетическое воплощение этой власти или ее политическое измерение?
Е.М.: В основе этой работы лежит огромное желание героя быть ближе к власти через ее образ, через портрет президента, над которым он работает уже два года. Я не хотела оценивать саму картину, мне было важно показать человека, который очень много сил и эмоций вкладывает в свою работу. Многие не верят, что это документальный фильм, считывают эту историю как актерскую игру. Но это правда. Больше всего меня удивила в этой истории его личная позиция, вера в то, что через картину он может повлиять на ситуацию в стране и на человека, которого он изображает. Поэтому весь фильм — это его монолог, его портрет.
Т.С.: У вас часто проскальзывает проблема отношений между любительским искусством и профессиональным. Актуально ли это разделение сегодня?
Е.М.: Мне лично сложно разграничить эти миры, хотя они имеют свои внешние пределы — в первую очередь институциональные. Эти границы мы с кураторами хотели преодолеть. Например, на выставке в галерее «Пересветов переулок» («Лучше хором». — Артгид) мы показывали художественные работы людей, живущих в домах престарелых. В частности, очень интересную серию рисунков представила Ольга Роговая. Она давно живет в интернате для пожилых людей и инвалидов, и рисование для нее — основной способ общения с миром. Она рисует все, что с ней происходит в течение дня. Ее работы очень сильно тронули меня, они кажутся мне абсолютно современными и профессиональными. Поэтому я бы не хотела называть ее наивным художником или художником-любителем. Я в целом считаю, что современное искусство — это не то место, где стоит строить стены и проводить границы.
Т.С.: Как в вашем искусстве появились социальные практики — преподавание, работа с пожилыми людьми?
Е.М.: Они появились сами собой лет семь назад, когда я впервые побывала в доме престарелых. Постепенно я пришла к мысли, что мне было бы интересно разделить с пожилыми людьми все то, что я умею и люблю. Рисование, поездки на выставки, разговоры об искусстве — через это мы общаемся, дружим. На выставке «Лучше хором» в «Пересветовом переулке» я как раз старалась собрать наш архив фотографий, видео и других работ, созданный совместно с пожилыми людьми. Помимо рисунков Ольги Роговой, там были рисунки бабушки Жени, для которых мы еще завели инстаграм, чтобы она могла выкладывать туда свои работы. И еще были «Наши ответы московским концептуалистам» — серия работ, в которых пожилые люди отвечают Кабакову, Булатову и Пепперштейну.
Т.С.: Легко ли удается выстраивать коммуникацию? Современное искусство не всегда бывает понятно старшему поколению.
Е.М.: Со всеми по-разному. Однажды мы возили группу пожилых людей на выставку в музей «Гараж», и там у одного джентльмена возник очень ироничный спор с сотрудницей музея. В разговоре с ней он настаивал: «Я понимаю, что вы здесь работаете, потому что вам нужно кормить семью, но на самом-то деле вы что об этом искусстве думаете?» Она в ответ пыталась его убедить, что ей правда это интересно, они полчаса спорили. Еще помню, на творчество Ильи Кабакова тоже многие очень остро реагировали, потому что они принадлежат к тому же поколению, что и художник, но воспринимают это время иначе. Они говорили, что Советский Союз был разным, нельзя всю их жизнь представлять как коммунальное удушье.
Т.С.: Какую роль вы себе отводите в подобных проектах — куратора, педагога?
Е.М.: Совершенно точно не педагога, потому что я не могу сказать, что я кого-то чему-то учу. Мне просто нравится быть посредником в общении людей с искусством. Это важная часть моей жизни, и мне не хочется определять себя, например, как куратора или активиста. На самом деле эти люди дают мне гораздо больше, чем я им.
Т.С.: Сейчас вам комфортнее работать с человеком или с изображением?
Е.М.: С людьми мне всегда было интересно работать, но многое зависит от жизненных обстоятельств. Сейчас я участвую в программе для художников в Загребе, но не знаю хорватского, поэтому мне сложно вовлекать других в свои проекты. Но мне нравится комбинировать эти методы. Например, один из первых моих проектов был посвящен Институту философии РАН, здание которого перешло к Пушкинскому музею. Сотрудники института не хотели переезжать, но им пришлось уступить. В течение лета я брала у них интервью и потом вписывала их цитаты на стены, на парты, сделав такое коллективное высказывание от лица самого здания. Там получилось органично соединить общение и работу с изображениями.
Т.С.: В одном из прежних интервью вы говорили, что стремитесь сделать современное искусство понятным для всех.
Е.М.: Это немного задиристая формулировка, но мне бы правда хотелось, чтобы современное искусство было более открытым. Я всегда стараюсь показывать свои работы разным людям, из разных контекстов, и смотреть, как они реагируют, обсуждать. Это важный момент для меня. Помню, первым человеком, которому я показала свой фильм «В этой стране», была бабушка Женя. Здорово разговаривать с людьми и не выстраивать иллюзорных границ.
