Догорай, бесполезная жизнь!
В июне 2018 года Музей истории ГУЛАГа заявил, что в России уничтожаются сведения о репрессированных в СССР. За последние годы подобные новости основательно изменили отношения между искусством и историей. Появляется все больше художественных проектов, которые работают как пространство альтернативных воспоминаний. «Артгид» рассказывает, почему частная память стала одной из главных тем для современного искусства и литературы.
Хаим Сокол. Свидетельство. 2015. Кадр из видео. Courtesy Московский музей современного искусства
О том, что в России уничтожаются сведения о репрессированных в СССР, в Музее ГУЛАГа узнали случайно. Историк Сергей Прудовский собирал информацию о Федоре Чазове, но ни личного дела (оно было уничтожено еще в 1955 году), ни учетной карточки репрессированного крестьянина в УМВД по Магаданской области ему не предоставили, уточнив, что согласно засекреченному приказу от 12 февраля 2014 года данные хранятся «до достижения осужденными 80-летнего возраста». Архивные карточки составляли, если заключенный освобождался из лагеря. «До злополучного приказа архивные учетные карточки заключенных ГУЛАГа хранились бессрочно», — пояснил «Артгиду» Прудовский. «Приказ приравнял эти архивные данные к документам обычных современных уголовников. Произошло ли уничтожение карточек в других регионах, кроме Магаданской области, — неизвестно. Также ничего не могу сказать о количестве уничтоженного материала в УМВД Магадана», — говорит историк. Специалист Центра документации музея истории ГУЛАГа Александр Макеев в интервью телеканалу «Дождь» указал на то, что уничтожение архивов могло быть «локальной историей», случившейся в результате халатного отношения к документам, однако ни проверить, ни опровергнуть это пока никто не может.
Небрежное отношение к архивам, из-за которого забил тревогу Музей ГУЛАГа, очень легко связать, например, с созданием единого учебника истории и другими явлениями того же порядка. В некотором роде ответом именно на эту тенденцию стал проект «Последний адрес», цель которого — сохранить память о людях, ставших жертвами политических репрессий в годы советской власти. То, что идея единой памяти сама по себе тоталитарна, — это факт. Но может ли память быть самоорганизована?
Как писал Вальтер Беньямин, «тот, кто стремится приблизиться к своему погребенному прошлому, должен вести себя как кладоискатель». В роли художника-кладоискателя на протяжении многих лет выступает Хаим Сокол. Проблему сохранения, преследования и воссоздания памяти художественными методами он разрабатывает буквально в каждом своем проекте. Большинство дискуссий вокруг нее неизбежно упираются в вопрос субъекта воспоминания. Сокол же возвращает голос людям и предметам, исключенным из коллективной памяти. Выставка «Свидетельство», прошедшая в ММОМА этой весной, строилась вокруг многоканальной видеоработы, основанной на воспоминаниях отца художника, который в годы Второй мировой оказался в гетто на территории оккупированной немцами Украины. Обращение к частной судьбе в этом случае оказалось единственно возможным способом рассказать о событиях, затерявшихся на фоне большой истории.
Любопытную альтернативу государственной машине сохранения памяти Сокол предложил на выставке «Биробиджан. Международное художественное исследование Еврейской автономной области Российской Федерации». В серии видеоперформансов «Невидимые монументы» он выступил в качестве живой скульптуры, воспроизводя пластику советских монументов. Такие практики присвоения и наполнения старых форм новыми смыслами — одна из самых важных стратегий в работе с исторической памятью.
Гораздо менее очевидный, но оттого не менее значимый пример обращения к частной памяти — кураторский проект Жени Чайки «Спасибо, пожалуйста, извини», представленный в рамках Московской международной биеннале молодого искусства. В отличие от Хаима Сокола, он не задействует документальный материал напрямую и не выстраивает на его основе пространство альтернативных воспоминаний.
На выставке воссоздан обычный деревенский дом со спальней, гостиной, кухней и чердаком. Фарфоровый сервиз, который Владимир Марин надломил в одном и том же месте, искусственная елка, похороненная на чердаке до лучших времен, и заношенные до дыр коньки, помещенные в пространство «убежища воспоминаний» (инсталляция «Центр скуки» Жени Гаврилова), работают как универсальные и узнаваемые приметы времени. Также они задействуют область непроизвольных воспоминаний, позволяя зрителю, оттолкнувшись от выставочного нарратива, воссоздать собственную частную историю. Такой подход можно критиковать за аттракционное мышление, однако его открытость любым интерпретациям и дополнениям со стороны зрителя сама по себе интересна.
Наиболее полно о том, как складывались отношения между большой историей и частным человеком, рассказала Мария Степанова. Ее книгу «Памяти памяти» уже не раз и не два объявили главным романом года. Степанова представила один из интереснейших опытов исследования семейного архива и связанных с ним легенд на фоне свихнувшегося XX века.
Этот список можно длить бесконечно. К личной истории не так давно обратился Эдуард Лимонов в книге «Седого графа сын побочный», в жанре портрета эпохи выступили писатели Шамиль Идиатуллин («Город Брежнев») и Александр Архангельский («Бюро проверки»). На ностальгическом топливе работают выставка «Петрушествие» в ММОМА и проект «Как отдохнули?» в Музее современного искусства «Гараж». К смежной теме обратился и Виктор Мизиано в очередной главе проекта «Удел человеческий», которая открывается в Еврейском музее и центре толерантности («В поисках места. Дом. Бездомность. Путешествие. Беженство»).
Внезапно формат экскурсии в бабушкин чулан стал более важным, чем высказывание на повестку дня, и это нельзя назвать случайностью. Государственные инициативы, предполагающие попытку выработать раз и навсегда установленное отношение к прошлому, зачастую парализуют деятельность специализированных музеев и других институций, работающих с памятью. Чем активнее в область прошлого вторгается политическая составляющая, тем скорее сохранение воспоминаний о нем становится частным делом.
