Повторение истории
Арт-критик Павел Герасименко об ответственности за осмысление прошлого и петербургских выставках, приуроченных к столетию Октября.
Экспозиция выставки «Зимний дворец и Эрмитаж в 1917 году. История создавалась здесь». 2017. Фото: Государственный Эрмитаж
В современном Петербурге достаточно тех, кто не забыл еще словосочетание «колыбель революции». Директора петербургских музеев наверняка помнят, какую роль их культурные институции получали еще лет 30 тому назад в октябре и ноябре едва ли не каждый год, поэтому в нынешнем выставочном календаре многое сразу становится понятно. Практически все музеи, спокойно пропустив февраль, принесший свободу, приурочили открытие выставок про революцию к 100-летней годовщине захвата власти большевиками. В Русском зрителю о революции напоминают с августа по конец ноября, а в Эрмитаже с конца октября и вплоть до февраля следующего года.
Порою кажется, что как и сто лет назад, революция остановила нормальный ход жизни в музеях. На тематических экспозициях в глаза бросается холерический красный — при этом на улицах города этого цвета нет совсем. Наше общество с надеждой переложило на музеи задачу осмысления революционных событий, сняв ответственность с себя, — как будто вещи и документы сами способны объяснить, что случилось в 1917 году. При этом забылось, что устроители и кураторы выставок — тоже граждане, разве что гуманитарный кругозор добавляет им способностей в истолковании смутных идеологических сигналов, транслируемых властью. Сигналы выражались в одном: как точно сформулировал в фейсбуке Лев Рубинштейн, «Революция — плохо. Советская власть — хорошо». Можно сказать, что именно музеям, как надежным хранилищам идей, принявшим законченную, безопасную и привлекательную пластически форму, было поручено разобраться с революцией.
Эрмитаж вышел из положения изящным и, похоже, единственно возможным сейчас образом, сделав выставку о судьбе музея в бурные годы, так же поступил и музей-заповедник «Царское Село». Эти две экспозиции — «Зимний дворец и Эрмитаж в 1917 году. История создавалась здесь» и «Царское Село. 1917. Накануне...» — устроены на месте реальных событий. Драматургических возможностей для показа материала гораздо больше в Зимнем дворце (в отличие от царскосельских резиденций, здесь подлинные, а не восстановленные интерьеры), и они были полностью использованы устроителями эрмитажной выставки. Для показа в Эрмитаже было решено адаптировать успешный проект «1917. Романовы и революция. Конец империи», открытый в филиале музея в Амстердаме. Архитектуру выставки создали в голландском бюро дизайнера Каспара Конейна: он радикально изменил пространство Иорданской галереи и лестницы, парадных залов Невской анфилады, Белой столовой, Темного шпалерного коридора, Октябрьской (бывшей Ее Императорского Величества) лестницы — всех точек событий 1917 года. После Ансельма Кифера, недавно сделавшего из Николаевского зала выставочный «белый куб» для своих картин, Эрмитаж заметно легче идет на дизайнерские эксперименты. Колонны закрыты кумачовыми полотнищами с лозунгами 1917 года, но эти копии выполнены чересчур качественно, что лишает их «правды материала». Посередине Иорданской лестницы изображена огромная фигура пролетария, разбивающего оковы, — впрочем, сейчас в стилистике этого увеличенного плаката больше ощущается работа советских художников-оформителей к 50-летию Октября, чем искусство революционного авангарда. Белая столовая, где были арестованы члены Временного правительства, стала напряженной видеоинсталляцией — исторический стол закрыт стеклянным колпаком с портретами политиков, а на стены и потолок, окрашиваемый красным, проецируются тексты революционных воззваний.
Похоже, за годы службы в императорской резиденции все музейные сотрудники подсознательно становятся монархистами, — настолько явственно в проектах Царского Села и Эрмитажа выражено царепочитание. Терракотовый двуглавый орел, сброшенный с карниза Нового Эрмитажа, стал основой для недавней реставрации и восстановления исторического облика здания. Собранную из осколков скульптуру легко зарифмовать с хорошо известными комбинированными съемками в фильме «Октябрь», где разрушенный толпой московский памятник Александру III вновь складывается из частей, — вместе получится яркий знак современной российской идеологии. Но через сто лет после событий тон задает не идеология, а скорее «исторические анекдоты». Например, заведующий отделом истории русской культуры Эрмитажа Вячеслав Федоров рассказал о придворных арапах, вынужденных после революции искать себе новое пристанище и, возможно, пополнивших ряды Красной гвардии. Или портрет Ленина, провисевший много лет в городской средней школе, на оборотной стороне которого оказался парадный портрет Николая II: художник Измайлович в 1924 году записал и сохранил таким способом работу художника Галкина, сделанную в 1896 году для актового зала коммерческого училища. Владимир Ильич на фоне Петропавловской крепости, ворота которой украшены большой и пузатой звездой, выполнен академическим живописцем и стал одним из первых в еще только складывавшемся в те годы изобразительном каноне.
В отсутствие советской риторики нынешние исторические выставки про революцию делаются по схожему экспозиционному принципу — необходимо наделить зрелищностью небольшое количество объектов небольшого размера. В Манеже, когда-то служившем для выездки конной гвардии, потом гаражом для НКВД, а последние 40 лет и теперь уже навсегда Центральным выставочным залом города, открыта выставка «Петроград, 1917. Хроника событий». Здесь тоже похожий набор вещей — пулемет, броневик, поставленные пирамидой винтовки, военная форма, бытовое платье, флаги, плакаты — и преобразованное архитектурными средствами пространство. В аванзале — инсталляция знаменитого Бориса Мессерера в виде невероятно увеличенной афишной тумбы. Революция понята театральным художником Мессерером как театр: главным в 1917 году стали две постановки Мейерхольда — «Маскарад» в Александринском театре и «Каменный гость» в Мариинском.
Эрмитаж больше увлекло кино: отдельная выставка, зал которой сразу найдет далеко не всякий посетитель музея, посвящена съемкам фильма «Октябрь», происходившим в 1927 году в Зимнем дворце. Служебная переписка Григория Александрова и Максима Штрауха с режиссером свидетельствует об энергичности съемочной группы и демонстрирует ту степень приподнятости чувств, что иногда граничит с истерией. При взгляде на известное фото и документ эпохи — Сергей Эйзенштейн на троне в Малом тронном зале — сейчас вспоминается фильм Питера Гринуэя «Эйзенштейн в Гуанахуато», недавно обвиненный в «очернительстве». «Октябрь» Эйзенштейна, во время съемок которого в центральных районах города отключали свет, чтобы обеспечить электроэнергией прожектора, перебрасывали армейские подразделения для участия в массовке и распоряжались неограниченными возможностями, используя город как масштабную кинодекорацию, стал первым примером «большого стиля» до сложения большого сталинского стиля.
Как и полагается жанру, объявленному «важнейшим», кино опережало другие искусства — в живописи тех лет подобного пропагандистского накала еще не было, что видно в Русском музее на выставке «Мечты о мировом расцвете». Из четырех выставочных проектов музея, так или иначе приуроченных к годовщине революции — «Искусство в жизнь. 1918–1925», «Дети страны Советов», «Плакат эпохи революции» и «Мечты о мировом расцвете», — последний больше всего претендует на зрительскую популярность. В правой анфиладе корпуса Бенуа лучшие и самые известные работы музейного собрания охватывают два с лишним десятилетия от Первой мировой войны до начала 30-х годов. Они распределены по залам согласно сюжетам и с минимумом кураторского вмешательства (автором выставки выступила замдиректора по науке Евгения Петрова), — здесь нет ни острых смысловых столкновений, ни взывающих к зрительскому вниманию акцентов, что ничуть не портит общее впечатление. Хрестоматийные произведения даже по отдельности обладают не уменьшающейся со временем силой воздействия, а будучи показанными вместе, способны не просто образовать удачную временную выставку «к дате», но достойны стать постоянной экспозицией русского искусства первой трети ХХ века. Все начинается с работы Репина «Какой простор!» и завершается «Тревогой» Петрова-Водкина. Картины в залах выставки то и дело сопровождаются текстами, и даже нелепый дизайн приставленных табличек не способен помешать восприятию подлинных свидетельств — таких, как письма Петрова-Водкина матери о голоде в Петрограде, — хотя встречаются и отредактированные значительно позднее суждения художников, например оценка Самохваловым своего творчества в автобиографии. Филонов здесь почти в каждом зале — от иносказания об империалистической войне «Пир королей» до ответа на индустриализацию «Тракторный цех Путиловского завода». Художник, беззаветно преданный коммунистическим идеям, — вот идеальный герой этой выставки.
Все музейные празднования революционного юбилея были ознаменованы символическим жестом, который совершили в Эрмитаже 26 октября: Михаил Пиотровский спустя сто лет завел «Часы с черным носорогом». Как считается, каминные часы из Белой столовой Зимнего дворца были остановлены в ночь на 26 октября 1917 года, зафиксировав историческое событие, и с тех пор всегда показывали время ареста Временного правительства — одиннадцать минут третьего ночи. Теперь они вновь идут. Но знай французский мастер Антуан Тиу-Старший российскую судьбу сделанных им часов, он бы украсил их фигурой не носорога, а, скажем, Тянитолкая.
