Вагрич Бахчанян: «Я поменял колбасу на карандаши»
Автор афоризма «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», человек, который придумал писателю Эдуарду Савенко (ныне известному как Эдуард Лимонов) «цитрусовый» псевдоним, сотрудник легендарной 16-й страницы «Литературной газеты» — Вагрич Бахчанян (23 мая 1938 — 12 ноября 2009) отметился везде: он был и участником андерграундных посиделок в мастерской Ильи Кабакова, и деятелем третьей волны эмиграции. Как художник Бахчанян прославился своими коллажами, которые стали одним из самых ярких явлений соц-арта. В 2008 году, за год до смерти художника, Валентин Дьяконов встретился с ним и поговорил о харьковском андерграунде, посылках во Францию, истоках «Бульдозерной выставки» и соц-арта.
Вагрич Бахчанян. Фото: © Anya Roz
Валентин Дьяконов: Ваше детство прошло в оккупированном Харькове. Помните что-нибудь?
Вагрич Бахчанян: В нашем дворе стояли танкетки. В нашем доме жили немцы. Однажды один из них взял меня покататься с собой в этой танкетке. Он остановился на улице Урицкого, неподалеку от реки. Он посадил меня сверху на крышу и попросил никуда не уходить. Я сижу на танке, подъезжает черная машина. Выходит немецкий офицер. Сказал что-то своему шоферу, тот вытащил из багажника круг колбасы. Офицер надел ее на меня, как ожерелье. Шофер сфотографировал. Это удивительно: у меня была далеко не арийская внешность. Они уехали. Пацаны пытались у меня выманить колбасу. И один ушлый парень предложил мне меняться — колбасу на карандаши, что я с удовольствием и сделал. Потом, естественно, получил от матери нагоняй.
В.Д.: А послевоенное время помните?
В.Б.: Я помню салют в честь Победы. И одну страшную картину. Отец повел меня на площадь Дзержинского. Огромная площадь, если верить энциклопедиям, самая большая в Европе. Запомните это, у харьковчан комплекс провинциала, они очень гордятся этой площадью. После войны ее испортили, разбили в центре садик, поставили статую Ленина, который показывает на общественный туалет. Ну а в тот раз площадь была вся заставлена виселицами. Маленьким я не понимал, что происходит, и только потом прочел у Эренбурга, кажется, что в тот день вешали полицаев и предателей. Мертвецов я видел и раньше. Еще в оккупированном Харькове как-то повесили партизана, кажется. Прямо на балконе дома, и снимать его было нельзя.
В.Д.: У вас было уличное детство?
В.Б.: Да. Родители после войны развелись. Младшая сестра осталась с матерью, а я с отцом. Целый день сидел взаперти. Потом отец женился, у меня появились сводные братья, и всем стало не до меня. И стал я кем-то вроде Гавроша. Познакомился с блатным миром.
В.Д.: Ваши способности к рисованию вызывали уважение у криминального элемента?
В.Б.: Я много рисовал, когда сидел дома под замком. Когда я стал шляться по улицам, рисование отошло на второй план. А вообще тогда такие таланты не пользовались большим уважением в блатном мире. Я, знаете, побывал в разных субкультурах. После школы, например, работал помощником слесаря. Совсем другая история. Потом в армии отслужил три года. Там было много интересного, компания собралась со всего Союза: прибалты, грузины, армяне, которые меня за «своего» не признавали.
В.Д.: Как вы пришли к тому, чтобы стать художником? Казалось бы, ничто не предвещало…
В.Б.: Когда наш дом пошел под снос из-за ветхости, мы переехали поближе к ДК «Металлист» при большом харьковском заводе. Там были студии. Мы пришли с приятелем в художественную. Для меня она заменила шоблу с предыдущего места жительства. И я стал туда ходить до армии и после тоже. Там был замечательный преподаватель Алексей Михайлович Шевелев, царство ему небесное. Он во всем был неортодоксален и давал полную свободу. Заставлял делать дома композиции, вплоть до абстрактных. Потом он стал приглашать людей, которые в 1920-е годы были гордостью украинского авангарда. Так я и другие студийцы познакомились с учеником Малевича Василием Ермиловым. Он производил потрясающее впечатление. Как-то сказал: «Как говорил мой друг Толя Петрицкий (а Петрицкий тоже известный украинский авангардист), “этот сифилик Врубель!”» Мы были в шоке, конечно, для нас Врубель был бог. После армии я с Ермиловым ближе познакомился. Он однажды пригласил меня к себе. И там я увидел его вещи 1920-х годов, которые, естественно, нигде не выставлялись, работы «бойчукистов»…
В.Д.: Кто такие «бойчукисты»?
В.Б.: Была такая группа украинских художников, они занимались монументальными росписями. Их лидера расстреляли будто бы за национализм. Ермилову, кстати, повезло благодаря русской фамилии. А так на Украине многих художников расстреляли. «Бойчукисты» были за советскую власть, не враги, как и Ермилов. Он сам себе оборудовал мастерскую на заброшенном чердаке. У Ермилова я видел вещи, которых нигде не было. Я тогда стал интересоваться Хлебниковым, спросил о нем у Ермилова. «Да, — говорит Ермилов, — я Витю хорошо знал, очень хорошо». И достает поэму «Ладомир» со своими иллюстрациями. Ермилов показал мне дом, где Хлебников снимал комнату. Он приезжал в Харьков отъедаться. Когда в первые годы революции Москва уже голодала, Харьков держался. Хлебников любил город, ходил по базарам, записывал какие-то слова. В Харькове много своих слов, которых нигде нет. У него даже есть в стихах где-то сноска по поводу слова «ракло» — на харьковском диалекте значит «вор, босяк». Еще как-то раз мы гуляли с Ермиловым, и он мне показывает небольшой домик: «А здесь жил Вова». Я говорю: «Какой Вова?» — «Ну, Вова, Татлин».
В.Д.: Что, Татлин тоже отъедаться в Харьков приезжал?
В.Б.: Нет, у него там жил отец. И в детстве Татлин жил в Харькове, до того как стал юнгой. За год до того, как мы уехали в Москву, Ермилов мне говорит: «Вагрич, у вас супруга, кажется, английский изучает? Можно ее попросить кое-что перевести?» Мы приходим, Ермилов достает вчетверо сложенный лист бумаги, разворачивает. И там что-то обалденное нарисовано и написано, разными цветами, фломастерами, карандашами на русском, украинском и английском. Я спрашиваю, что это такое. «Это Додя прислал», — говорит Ермилов. Ну то есть Давид Бурлюк. Он под Харьковом родился. Мне Ермилов рассказал, как Бурлюк лишился глаза. Когда он жил в своей Гилее, просверлил дырку в женской бане и подсматривал. Бабы узнали об этом, и, когда Бурлюк в очередной раз пришел, ему ткнули в глаз спицей.
В.Д.: Ермилов вам не боялся показывать и рассказывать такие вещи?
В.Б.: В том же доме, где жил Ермилов, была мастерская другого авангардиста — Бориса Косарева. Тоже замечательная фигура, правда, он в сталинское время перестроился, работал театральным художником, даже получил Сталинскую премию. Косарев был очень замкнутым человеком. Он в свою мастерскую не пускал даже собственную дочь. Ну а для Ермилова я был человек проверенный. Уже занялся дриппингом, причем вещей Поллока не видел, а прочел о нем в газете. И в свободное время, когда работал оформителем местного клуба, брал банку с краской и разбрызгивал на холст. Правда, Ермилов дриппинг не одобрил. Его любимым художником был Пикассо.
В.Д.: В каком году вы сделали первые абстрактные работы?
В.Б.: Я демобилизовался в 1960-м, значит, такие работы пошли в 1961-м где-то. Еще я коллажем занимался.
В.Д.: А как вы узнали о технике коллажа? Тоже из газет?
В.Б.: Нет, тут мне очень помог журнал «Польша», который выходил на русском языке. Вообще, представьте себе: в газетном киоске, рядом со всей советской серостью, лежит красивый польский журнал с абстракцией на обложке. Так и было, я не шучу. А слева — «Огонек». Контраст производил огромное впечатление. Про коллаж я узнал оттуда.
В.Д.: Кому вы показывали свои абстрактные работы?
В.Б.: Друзьям. Лимонову. У нас продавалась франкоязычная газета по искусству, редактором которой был друг Советского Союза Луи Арагон. На последней странице был список парижских галерей. Я попросил друга, знавшего французский язык, написать типовое письмо с просьбой прислать информацию. И стали приходить на мой адрес каталоги. Одна из галерей прислала мне письмо — пришлите, мол, свои вещи. Я собрал штук десять работ на бумаге. Там были вещи по мотивам народных вышивок и несколько абстракций. Пошел на харьковский Главтелеграф, и галерея их получила. Прислали мне письмо, что хотят показать их на какой-то международной молодежной выставке. И добавили, что если я пришлю еще работ, они сделают выставку. Я снова пошел на Главтелеграф и собрал еще одну посылку. Долго не было ответа, а потом приходит мне мой пакет обратно. В нем явно копались. Причина возврата — будто бы плохая упаковка. Я пытался передать вещи через знакомого француза, который в Харькове учился. Но тут подключился КГБ. Меня таскали на допросы. Все кончилось сравнительно хорошо — товарищеским судом по месту работы. Я тогда оформлял рабочий клуб при одном заводе. В актовом зале развесили мои вещи. Пригласили профессора Харьковского художественного института. Он принес слайды с западным искусством. Помню, там был поп-арт уже: Джаспер Джонс, Раушенберг, Лихтенштейн. Закончил профессор выводом о том, что это искусство нам глубоко враждебно, а следовательно, Бахчанян на ложном пути. У нас на заводе работали в основном деревенские. Они гоготали, показывали на картины и слайды пальцами и кричали: «Ой, Петька, а это ты!» В результате меня приговорили к переоформлению. Вместо художника меня сделали литейщиком. А через несколько дней вышла в местной газете статья про меня. Пришлось уйти по собственному желанию.
В.Д.: Что-нибудь из ранних работ сохранилось?
В.Б.: Да нет, я все раздал еще в Харькове. Шел на тусовку с работами в папочке, раскладывал прямо в парке, на улице. Кому нравилось, тот брал.
В.Д.: Вы приехали в Москву в 1967-м и стали работать в «Литературной газете». Вам мешало ваше харьковское прошлое?
В.Б.: Художники из харьковского Союза постоянно писали в Москву кляузы на меня. Мол, что вы даете работу не нашему человеку. Для них репродукцию напечатать в «Советской культуре» было событием, банкеты устраивались. А тут какой-то Бахчанян каждую неделю публикуется в центральной газете.
В.Д.: Как вы попали в «Литературку»?
В.Б.: У моего земляка Анатолия Брусиловского были связи. Он посоветовал мне идти в газету и показать свои коллажи. Они понравились, и я стал работать. Атмосфера в газете была хорошая. Не было никакого блата, люди приходили с улицы. В газете печатались интересные вещи: критические статьи о деятелях западного искусства. Помню, была статья о Дали с отрывками из дневника, о Хичкоке. Причем для сотрудников устроили маленькую ретроспективу Хичкока в актовом зале, чтобы знали, о чем писать.
В.Д.: С андерграундными художниками вы общались?
В.Б.: Да, бывал в мастерской Кабакова. Как-то раз сидели и обсуждали, как бы выставиться. Я предложил каждому взять по одной работе, пойти к Кремлю и встать к той стене, которая смотрит на реку. «Сфотографируемся, — говорю, — вот и будет выставка». Но все отказались: провокация, мол. А потом случилась «Бульдозерная», но я был уже в Вене. Так что копирайт на идею выставки под открытым небом принадлежит мне.
В.Д.: С 1974-го вы живете в США. Какие-то яркие события были в вашей американской жизни?
В.Б.: В 1979 году я решил сделать выставку к столетию со дня рождения Сталина. Предложил эту идею знакомым художникам. Там уже были Александр Косолапов, Генрих Худяков. В Москве отмечать эту дату не стали, а мы решили сделать экспозицию. Но нас было мало. Тут приезжает Виталий Комар, еще без Меламида. Я предложил ему участвовать. Он сказал мне: «Душа моя, кого интересует сегодня в Америке Сталин?» Потом Комару и Меламиду ArtForum заказал статью о журнале «А–Я», как раз вышел первый номер с моими работами. Комар попросил меня принести свои вещи. В их числе были коллажи с Лениным и девочкой типа обложки для «Лолиты» Набокова. Еще коллаж со Сталиным. Комар мне сказал, что в редакции журнала они произвели фурор. А потом приехал Меламид, посмотрел на мои вещи и сказал Комару: «Виталик, вот что нужно делать!» И судьба соц-арта была решена. А вообще, как только я приехал в Штаты, сразу почувствовал себя плохо. И до сих пор мне там не очень.
В.Д.: Раз вам так тяжело в Америке, не хотите еще раз эмигрировать?
В.Б.: А куда? Из Нью-Йорка уже некуда ехать, только на Луну.
