В темноту. О трех разрывах

95-й номер «Художественного журнала» посвящен другим пространствам — непривычным «средам обитания» и способам репрезентации современного искусства. В него вошли тексты Бориса Гройса («Воспоминания о гибридном коммунизме»), Дмитрия Филлипова («Создание ситуаций: о новом независимом искусстве»), Петра Сафронова («Сообщество после конца сообществ»), Ильи Орлова («Об опыте одной альтернативы: экологическая биеннале на Канонерском острове»), Людмилы Воропай («Третье дано? Стратегии “исхода” в эпоху массового художественного производства») и других практиков и теоретиков искусства. С любезного разрешения главного редактора журнала, куратора и критика Виктора Мизиано, мы представляем вашему вниманию текст украинского художника, участника группы Р.Э.П. («Революционное Экспериментальное Пространство») Никиты Кадана «В темноту. О трех разрывах». В эссе анализируются те разрывы, что упразднили привычные формы коммуникации внутри украинского и российского арт-сообщества, и способы их залечивания.

Владимир Кузнецов. Страшный суд. 2013. Источник: facebook.com/volodymyr.kuznetsov

С 2006 года я время от времени писал тексты для «Художественного журнала». Тематический диапазон мой был невелик: самоорганизованные практики, институциональные катастрофы, смена периодов, конфронтация между методами, политика памяти и беспамятства — все на материале украинского искусства. Центром моего интереса были независимые сообщества, сформировавшиеся в середине нулевых, и связь с постсоветским контекстом. Первые тексты я писал на языке юношеских манифестов, продолжил на лязгающем канцелярите еще не окончательно превратившейся в конвейер «критической дискуссии», потом перешел к смутному бормочущему призыванию настоящей и действительной коммуникации — призыванию к мучительной радости сообщества, коллективного тела, «думающего чужой головой»^[1] и отдающего куда-то прочь собственную, отказавшись от владения ею просто из озорства.

Сейчас я чувствую подступающее косноязычие, иссякание прежней речи. Я больше не могу как ни в чем не бывало развивать описание/апологию украинского «коммунитарного искусства». В 2006 году я стоял на твердой профессиональной почве, сегодня я этой почве уже не доверяю, она не держит меня. Зато куда лучше чувствуются тектонические процессы истории, постоянно идущие под поверхностью. Коммуникации художественного мира, которые, казалось, прошивали этот верхний слой насквозь и скрепляли его, удерживая от обрушения, обнаружили пределы прочности. Что же произошло? Я перерос это место или растерял умения, необходимые, чтобы как следует обжить его? Или коллапс общения стал высшей его точкой, немота оказалась тем сокровенным смыслом, ради которого затевался разговор? Я опишу три пережитых мной разрыва, которые привели к этому состоянию.

Первый разрыв — с постсоветской сценой, насколько она сохранила исконную имперскую композицию с центром в Москве. Нетрудно догадаться, что произошел этот разрыв в период аннексии Крыма и начала российской «гибридной войны» против Украины. Сразу стала видна вся условность метапозиции современного искусства в стране с авторитарной формой правления, зависимость художественного высказывания от институциональных ресурсов и зависимость институций от потребностей идеологического обслуживания государственной власти. «Свобода творчества в той мере, в какой она не противоречит законам Российской Федерации»^[2], — это совершенный рецепт, окончательное правило. Как теперь быть москвоцентричному «постсоветскому искусству»? Аннулирован договор, который определял условия его существования. Про ту часть российской художественной среды, которая сторонится всякой политической ангажированности, я здесь не говорю — с ней я мало соприкасался. Речь о тех, кто через ангажированность определял смысл своей работы. О сообществе, в котором привычно было находить единомышленников. О тех, кто сделал политическую позицию прочным центром своей в остальном текучей идентичности. Именно в этом случае слишком часто на поверхность выходит страх потерять накопленные инфраструктурные ресурсы и крайнее недовольство событиями, подорвавшими состоятельность прежних «критических» наработок. Есть поиск компромисса — виноваты, мол, обе стороны. Есть сверхусилия ради того, чтобы удержаться на «своем» профессиональном месте под порывами ветра истории. Откройте глаза — вас уже давно сорвало с вашей веточки и несет кувырком! Я последовательно отказался от дискуссий в рамках «Манифесты», выставок в «Гараже», «Рабочем и колхознице» и «Манеже», от участия в Московской биеннале — это уже задало некий ритм моей деятельности, который может воспроизводиться бесконечно (по крайней мере до вмешательства каких-нибудь непостижимых внешних сил). Такая деятельность отчасти комична — вырисовывается фигура «художника, работающего в жанре отказа от выставки», очевидно, не вполне жизнеспособная. Да и причины этой серии отказов выглядят довольно подозрительно. Что это — карьерная стратегия и набивание себе цены? Или тупой фанатизм и неспособность к диалогу?

Самому мне трудно было бы в точности описать свою мотивацию. Я как будто обнаружил себя уже в определенном состоянии, поступающим так-то. Думаю, многие жесты несогласия или компромисса совершаются сегодня, в нынешних неслыханных обстоятельствах, именно таким образом, прежде рассуждения. Каждый подтверждает свою верность собственным принципам. Кто не боится ходить в историческую темноту, тот по крайней мере имеет шанс обрести самотождественность. Я думаю о том, что могло бы быть названо «украино-российскими отношениями в искусстве»: об отношениях, обрушившихся в результате военных действий. Я знаю, что так, как было прежде, уже точно не будет. И не будет какого-либо восстановления «после того, как война закончится». Не предполагается никакого «после». Без окончания, без конечной цели, а соответственно, без эпохи, без периода, без страницы, которую можно перевернуть, — вот характеристики нового времени. Отношения во время войны — вот о чем стоит начать думать. Отношения, включающие войну в себя, в свой рисунок, в свой ритм повторений. Отношения, которые не требуют компромисса с теми или иными практиками идеологического обслуживания. Которые основываются на все том же походе в темноту.

Во время десятой «Манифесты» я приехал в Санкт-Петербург для участия в «Передвижной платформе коммуникации» между украинскими и российскими творческими работниками, организованной группой «Что делать» вне программы биеннале. В январе 2014 года мы вместе с Ладой Наконечной и Николаем Ридным вместо неоткрывшейся выставки провели в московском «Гараже» дискуссию о том, почему и куда исчезли прежние отношения, почему нельзя жить как раньше. Спасибо пригласившим! Но в обоих случаях просветительское намерение, нацеленное в будущее и реализуемое посредством просчитанных исправлений, кажется мне продуктом прежнего времени, которому нет места во времени новом. Невозможно ни о чем договориться даже при наилучших намерениях с обеих сторон. Пусть от грома истории заложит нам уши и пусть молнии ослепят нас — так мы услышим и увидим больше.

Летом 2015 года мне поступило предложение от московского движения «Ночь» как-то выразить свою реакцию на войну вместе с московскими художниками. Моим ответным предложением было отправиться вместе ночью в лес под Киевом, углубиться на несколько километров в чащу и разойтись в разные стороны поодиночке. На рассвете каждый мог начать выбираться из лесу самостоятельно. Так мы и сделали. Я на полном серьезе считаю «Ночь в лесу» указанием пути для спасения тех отношений, которые уже не спасет никакой разумный договор.

***
Второй разрыв — это разрыв профессиональных отношений внутри Украины. Момент разрыва тоже очевиден — это выставка «Великое и величественное» и уничтожение перед ее открытием работы Владимира Кузнецова «Страшный суд»^[3]. Это отказ ряда художников участвовать в выставке и бойкот Художественного Арсенала после акта цензуры. Это кампания арсенальского журнала Art Ukraine и художников, сохранивших лояльность этому учреждению, против «тоталитарных сектантов-шантажистов, доводящих арт-сцену до состояния выжженной пустыни» — то есть против нас, Арсенал покинувших. Это попытки Арсенала вернуть себе утерянную легитимность, приглашая «звездных» международных кураторов — и уход этих кураторов под разными предлогами. В конце концов, это Киевская биеннале, которая вырвалась за пределы Арсенала и стала независимой инициативой.

Арсенал — пример «евроремонта», имитационной культуры^[4]. Как и любое евроремонтное явление, он внеисторичен. Принудительное вычеркивание из памяти непристойного факта не разорвет историю институционального становления, поскольку ее просто нет. Призыв же признать факт цензуры и вандализма, то есть вернуться в историю, не нарушать последовательность рассказа умолчаниями, оказывается разрушительным для нынешнего Арсенала — словно неосторожно пробита декоративная стенка, и в результате обнажается бутафорская сущность казавшегося монументальным строения. Распадается негласный договор, на котором держится имитация.

Но единение в холуйстве, которое предлагает Арсенал, несет с собой эффективность, корпоративный дух и действенное разделение функций между теми, кто сохранил лояльность институции. Несогласие же выражается в принципиальной неэффективности, антиэффективности действия. «Я стою здесь!» — и всё.

Борьба против того центра, где сосредотачивается сообщество, — а Арсенал был и остается таковым — приводит либо к формированию альтернативного центра, либо к выбору одиночного движения, минимизации зависимости. Как и в случае с постсоветским разрывом, нет шанса опереться на какое-то изначально данное тебе «по праву рождения» сообщество. Все придется делать самому. Все самому.

***
Третий разрыв — это разрыв с тем самым «сообществом» и «самоорганизацией», о которых я писал в «ХЖ» и которые определяли украинскую художественную практику с 2004 по 2014 годы. Разрыв, который стал естественным следствием «доверительного саморазрушения», наслаждения от передачи ответственности в чужие руки. Невозможно не догадаться, что «думание чужой головой» рано или поздно приведет к очень неприятным последствиям — особенно если работа коллективная, а ответственность персональная. В то же время десять лет, весь период «взросления», общность защищала нас от рассеивания и фрагментации как на локальном (пусть и несколько пародийном) художественном рынке, так и в международной профессиональной системе искусства. Эта общность дала нам время, чтобы окрепли кости, чтобы затвердел защитный панцирь.

Сегодня художественное сообщество воюет само с собой, наказывая себя за разнородность методов и языков, вызревших внутри него. Наказывая, кроме того, за отсутствие институционализации, запланированной почти с самого начала, но так и не реализованной. Как в самом начале, так и сегодня институциональные контакты — это скорее грех, а самоорганизованные практики — род покаяния, епитимьи.

То, что разнообразные художники не взялись подверстывать свои практики под какую-то коллективную идентичность, говорит о зрелости, самостоятельности каждого из них. То, что именования, даже самые условные вроде «поколения-2004» или «украинских социально-критических художников», все равно возникали, значит, что по крайней мере имела место сумма практик, не похожая ни на что прежнее. Негативная, апофатическая общность. «Не быть этим, и тем, и вот тем тоже не быть...» — так мы обретали себя.

Под конец я обозначу три способа залечить обозначенные разрывы — не упразднить их, не вернуться к тому, что было раньше, но хотя бы восстановить дееспособность и освоиться в новом состоянии.

1. Заменить именование «постсоветское искусство» на «искусство времен войны», даже если ты живешь не в Украине и не в России и эта война еще не затронула тебя лично. «Постсоветский» значит «зараженный войной». А противостоять войне, не признав ее реальностью, невозможно. Не в щелях и трещинах мира лежат семена войны — нет, в трещинах и промежутках войны следует искать и исследовать возможности мира.

2. Вынести на свалку «евроремонт», взять на себя ответственность за развитие слова и действия во времени, в длительности рассказа. Вернуться в историю не ставя ей условий и не испрашивая для себя никаких гарантий.

3. В одиночку отправиться в историческую темноту.