Виктор Агамов-Тупицын, Андрей Монастырский. Тет-а-тет: переписка, диалоги, интерпретация, фактография. Вологда, 2013

Агамов-Тупицын – Монастырскому

Андрюша! Получил твое второе письмо. На первое – ответил, наверное, не дошло.

У нас с Ритой родилась дочь Маша. 13-го июля состоится защита моей Ph.D., после чего начну искать работу для прокормления младенца Марии. Ты не представляешь, как я ценю свое путешествие и как наслаждаюсь им. Особенно, когда возникает иллюзия, будто я «живу-лечу» со скоростью времени. И это при том, что иногда непонятно, отчего я ринулся из России: то ли инстинкт самосохранения, то ли самоубийства. Эмиграция – лекарство от психбольницы «самого себя». 

Есть в Америке поэт Ален Гинзберг, авангардист, чьи книги никто не покупает. Наряду с ним можно найти еще 6–7 авторов, продуцирующих то, что нам интересно. Остальные – вроде Бродского. Но и они не могут жить на свой «классицизм», а где-то преподают, умножая ряды профессоров-зануд, строчащих книги о Т. С. Элиоте и строящих на его литературных мощах университетскую карьеру. Художников, скульпторов и музыкантов тут комариные тучи (комариные тучи гениев), но даже подлинные таланты не скрывают того, что готовы «ради дела» на всё, и не без удовольствия рассказывают пикантные истории о перипетиях своего «пути-карьеры». Нет, нет! Не думай, что я моралист, я – мизантроп...

И потом, кто это придумал, что Америка – родина и цитадель суперсовременной культуры? Америка умеет только покупать и перекупать, продавать и перепродавать. Вернее, умела прежде. Если обратить внимание на who is who в пантеоне американского модернизма (архитектура, живопись, скульптура), то это сплошь иностранцы, эмигранты. Кстати, своеобразный феномен: в сознании эмигранта огненными буквами выжжена фраза «Надо выжить». И он адски работает, выжимает из своего таланта все соки, тем самым обновляя и оживляя кровь этой странной нации. Америка – страна постоянного притока эмиграции, она паразитирует на этой свежей крови, на этом преувеличенном комплексе эмигрантского «выживания». Вот та прибавочная стоимость, которая постоянно воспроизводится индустрией эмиграции, и твой покорный слуга – хочет он того или нет – попадет (уже попал!) в жернова этой огромной мельницы.

Теперь – сплетни. [Генрих] Худяков «сел на вэлфер», т. е. получает от государства ежемесячно 300–400 долларов и в ус не дует. От Лимонова ушла жена [Е. Щапова] к какому-то агенту (не знаю, агенту чего и кого...). Она, было, подалась в порнографическое кино, но говорит, что ей не нравится вкус спермы. Там ведь всё – натурально. Эдик пытался наложить на себя руки, а потом надел на голое тело пальто жены и низринул себя в «преисподнюю», пройдя через Hudson Tunnel на другой берег, что равносильно самоубийству из-за высокой концентрации выхлопных газов. Когда он вышел, наконец, на свет божий, его встречала скорая помощь. Не знаю как тебе, но мне всегда была симпатична его деревенская авангардность. Должна выйти книга его стихов по-русски, что вряд ли скажется на его ситуации. [Вагрич] Бахчанян на свои деньги сделал пару выставок, на которых было безлюдно. [Юрий] Мамлеев задумал на старости лет записаться в студенты. Почти не печатается. Впрочем, все перечисленные персонажи (включая меня самого) имеют довольный вид. Вот только без вас грустно, без тебя в частности. Пиши! Привет Ире [Наховой], Лёве [Рубинштейну] и всем.

Монастырский – Агамову-Тупицыну

Витя! Вот ещё несколько мыслей по поводу нашего «эстетического» существования, хотя, впрочем, дело не в этом, а в чём, неизвестно. Последнее время становится всё хуже быть, романтическая пустота – шунья незаметно превращается в сводящую с ума пустоту ностальгического существования. Меч, под которым наши прародители прошли, выходя из ворот рая, все чаще проступает из-под перины не горошиной, а русалочьей болью, кровью и потом плоти. Сегодня видел на улице старушку, которая очень быстро шла, вернее, совершала короткие перебежки, а во время остановок ровно составляла ноги, щупала их, нагибаясь, трогала свои плечи, спину, руки и при этом считала все эти части тела, т. е. проверяла, все ли у неё на месте. При этом замечательно, что, встретив не менее странных своих «приятелей» (его и её), громогласно заявила, что она «только что кончила работать», после чего продолжила свой путь по Сретенке тем же способом перебежек и счёта. Одним словом, человек-метафора и «произведение искусства». Можно таким образом ответить на вопрос: зачем мы это делаем? Дело в том, что в нашей советской ситуации (отсутствие культуры, т. е. среды обитания) неадекватно делать «вещи», предметы, т. е. рукотворные, не воображаемые ценности. Ведь действительно, мы только воображаем, что мы есть, что мы что-то значим. На самом же деле мы здесь ничего не значим, здесь другая «культура», а то, что делаем мы, оценивается только через Запад как этнографическая, а не эстетическая ценность (нормальная жизнь художника вполне нормальна, если есть внутренний рынок сбыта, среда, где могут продаваться и оцениваться изготовляемые предметы). Но ничего подобного у нас нет, поэтому [Илья] Кабаков зарастает пылью, которая сыпется с его многокилограммовых альбомов, совершенно задавливая его своим вполне материальным весом; поэтому [Михаил] Рогинский уехал, но прежде вынужден был бросить рисовать кафельные стенки и начать рисовать под [Сергея] Есаяна (Есаян – прекрасный художник, но Рогинский ничуть не хуже в своих «настоящих» работах, т. е. до-есаяновских). По той же причине уезжает [Леонид] Соков, Герлы [В. и Р. Герловины], и это совершенно правильно. Здесь можно жить только тем, кто не делает вещей, а смотрит на искусство как на форму существования в буквальном смысле слова, т. е. НЕ ЗАНИМАЕТСЯ ИСКУССТВОМ сознательно. Здесь всё гниёт, т.к. никто не ест вовремя эти самые продукты искусства. Мы функционируем НЕЗАВИСИМО от социума, потому что у нас нечему гнить: в принципе мы абсолютно ничего не производим, кроме жестов... Может быть, это и бред, но такая точка зрения тоже имеет право на существование. Иначе непонятно, почему мы не хотим уезжать. До 76 года вся наша группа, ещё не будучи ею в эстетическом смысле, ездила в путешествия по разным городишкам – и это были счастливые времена вакаций и всякого рода переживаний. Затем города были исчерпаны, но ностальгия по поездкам всё же осталась, и мы стали их сублимировать, выезжая за город, чтобы вместо реальных «городов» создавать воображаемые. Вот, наверное, психоаналитический генезис нашей деятельности. К чему я всё это пишу: как ценность наши акции могут реализоваться только в интерпретации. Если уж вы помещаете нас в книгу, то всё это может пригодиться в тексте… Фактографический материал мало что даёт. Хорошо бы повидаться, собрать или снова рассыпать бусы на Новокузнецкой (1), послушать твои рассказы, увидеть тебя, Риту, вашу дочку (показать свою) и сделать вместе какую-нибудь вещь. Приезжайте на олимпиаду, если возможно.

Пиши, жду, целую, твой Андрей.

_{Из письма Виктора Агамова-Тупицына Андрею Монастырскому от 20 ноября 1979 года: «…за несколько дней до прихода твоего письма я закончил цикл под названием “Г-н № Я”. Задумано это было еще в Москве как попытка создать “дом-музей” человека, незапятнанного искусством, то есть нетворческого от природы и в этом смысле – абсолютно уникального, “достойного” того, чтобы стать “всеобщим любимцем”. Внутри поэтической части есть любопытные (на мой взгляд) повороты, однако мне прежде всего хотелось построить “характер” (персонаж). Цикл состоит из объяснительного текста и странных стихов с рисунками или схемами, заимствованными из архива “Г-на № Я”, который (как оказалось) “всё же писал”. Сам я выступаю в роли разоблачителя мистификации – того, кто обнаружил этот архив и пришел к заключению, что “мечта о нетворческом человеке оказалась утопией”. Смысл речной идеи, изложенной в недавнем письме, – это не “плач по культурам”, а... по утраченным поводам их избегания. “Г-н № Я” – как раз тот самый персонаж, который руководствовался желанием повторить всё с истоков: что-то переиграть, что-то миновать, что-то упредить…»}

Агамов-Тупицын – Монастырскому

Андрюша! Я бесконечно тебе благодарен за акцентацию таких понятий, как «салонность» и «эстрадность» – тем более, что и сам грешу чрезмерной эстетизацией языка, превращая его в экспонат. Тот факт, что вы (ты, Никита [Алексеев], Коля [Панитков] и др.) излечили себя и свое зрение от вируса театральности и не допустили перерождения перформансов в спектакль, невероятно повышает ваши акции на бирже моего к ним отношения. На Западе это не так: даже «молчание» минималистов выглядит как концертный номер с дорогими билетами за вход. Единственное возражение (с моей стороны) касается того, что концертность и экспонатность – режимы не только зрения, но и сознания. Они дают о себе знать уже в грудном возрасте, поэтому для их пресечения требуются авторепрессивные меры или посредничество духовного наставника – такого, как ты. Гений, с точки зрения Бодлера, – создатель стереотипов, а стереотипы суть идеальные предметы. Не означает ли это, что массовая культура, оперирующая стереотипами, – удел идеалистов? К тому же, чтобы художественное новшество превратилось в стереотип, нужен мимезис. Это как в храме, где отбивают поклоны и непрерывно повторяют одни и те же молитвы.

Получается, что идеальный мир состоит из клише, самое универсальное из которых – Бог...

Твой вовеки и присно, В. Т.

Монастырский – Агамову-Тупицыну

Витюша! Чуяло сердце, что от тебя на днях будет письмо, и я всё откладывал с отправкой сей записки, которую вкладываю в конверт. Преамбулу понял смутно, во всяком случае уверен, что именно она является причиной полуторамесячного путешествия твоего ко мне письма. Чем более я вчитываюсь в изумительную словесность этого предисловия, тем больше нахожу значений и тем меньше у меня шансов определить, какое же из них имеет конкретную причину. Но в чем она и допустил ли я какую-нибудь оплошность в письмах или что-нибудь в этом роде – мне не дано понять, поэтому буду принимать эту преамбулу за полисемантический цветок и лишь созерцать его. Но спешу заверить тебя в моей полной простодушности, любви к тебе с Ритой и в бесконечной ностальгии, в живой безнадежности ностальгических спазм. Кстати, о спазмах. Пушкин в письме к Керн в обратном переводе с французского жалуется на то, что (неужели?) ему придется её забыть и добавляет: «но для этого нужно забыть твои спазмы, а это – невозможно!». Каков, а? Пушкин был разнуздан в своем разврате. Вчера, между прочим, пошел смотреть фильм про Обломова, снятый неким Н. Михалковым. Можешь себе представить моё удивление, когда в сцене в беседке, после того, как Ольга прочла в слезах письмо нашего метафизического лентяя, вдруг развернулась неприличная картина, где Ольга, заполучив руку Ильи Ильича, впилась в неё нижней частью лица и на протяжении двух-трех минут, при блеске сухих молний, на экране крупным планом демонстрировалось её лицо с расширенными и затуманенными зрачками, а из динамиков раздавались оргиастические стоны в нарастающих темпе и громкости, пока не наступило удовлетворение: глаза мягко увлажнились, полился дождь, публика в зрительном зале облегченно вздохнула, после чего действие пошло своим чередом. Это любопытный феномен, имеющий прямое отношение к цензуре, о которой ты писал. В наших фильмах нельзя предаваться оргазмам в постели, но сидя в беседке и целуя руку – вполне. Режиссер хитроумно, как видишь, обошел цензуру и создал перл сексуальной сцены, пронзительности которой не в последнюю очередь способствовало идеологическое ханжество. Впрочем, о чём я пишу? Извини, ради бога. Сразу, чтобы не забыть, о плите Малевича: конечно, съездим, это интересно. Умоляю тебя совместно с Гогой [Кизевальтером], уничтожь его эссе, это такая чушь, ему теперь страшно стыдно. Мы, наконец, закончили свою книгу, которая и должна быть единственным источником авторских интерпретаций, фактографий и прочего. У меня теперь ужасный осенний спазм, что ли… Не знаю, куда себя деть, всё страшно надоело, хоть снова приняться за сочинение элегий. Прочитали статью в «Кунст нахрихтен» (2). Автор почему-то обидел Колю [Паниткова], не включив его в постоянные члены земельной управы. Это нехорошо. Разумеется, никакого престижа этот журнал дать не может, но приятно, что он такой маленький, как бы отражающий жизнь пруда или лужи, что более согласуется с мгновением тоски, чем бег по ураганным дорогам какого-нибудь «Артфорума», где Бойс толкает и сбивает с ног Уорхола, а тот ещё кого-нибудь. Мне иногда кажется, что хорошо жить в бархатной шкатулке, черной коробочке, старой, с проеденным до дырки углом, хорошо в итоге в ней не оказаться, когда наступит праздник и вынут почистить всякий хлам и её, коробочку, откроют, а там никого нет, а где – неизвестно, да и было ли что – забыли. Мы здесь стираемся до нуля, это очень чувствительно и чудно. Часто читаю китайские романы, а ведь ты тоже их любил? У тебя они есть? Напиши о личном внутреннем и внешнем быте. Целую с любовью и объятиями, со слезами. Поцелуй за меня Риту и Машеньку. Скоро напишу еще. Насчет выставки Хлебниковых – вряд ли, теперь не те времена. Жаль, конечно, но можно подумать. Пиши чаще. Твой Андрей.

Монастырский – Агамову-Тупицыну

Витюша, дорогой, получил от тебя все письма (и уже давно – посылку, о чем неделю назад писал в письме, в том же письме спрашивал о судьбе моих писем, но теперь пришло от тебя подтверждение, что всё дошло – очень хорошо). Рольф [Фигут] теперь в Амстердаме, видимо, поэтому он несколько запаздывает с письмом к тебе.

Совершенно с тобой согласен о необходимости чтения Гуссерля и Хайдеггера (завидую тебе, что ты можешь это сделать в большем объеме, чем мы), хотелось бы, чтобы ты поподробнее раскрыл «американскую» точку зрения на «сакральность» и «духовность», понимаемые как «провинциальные». Тут, мне кажется, любопытно проанализировать самих носителей иронического отношения к этим понятиям, на чем, собственно, они основываются: на салонности ли мышления, на в детстве прочитанном Гессе, или более серьезно – на метафизически прочувствованной иронии XIX века (Шлегель и Шлейермахер)? Западная публика в своей интеллигентской массе, проглатывающая между пивом и виски какие-нибудь дзенские и суфийские тексты в рекламных обложках, уже изначально настроена на то, что так называемый научно-технический прогресс обеспечит им безболезненное умирание, и в силу этой безболезненности существования вся метафизика очень удобно выносится за скобки, а всё, что касается (всерьез) таких вещей, воспринимается как эстетическое (об этом еще изумительно-едко писал Кьеркегор). Я, впрочем, думаю, что всё значительно проще: есть характеры, склонные к духовности, и эта склонность рождает (в некоторых из нас) пафос, который чрезвычайно теперь не в моде и без которого, наверное, можно обойтись. Мне кажется, что в американских интеллектуальных кругах, как нигде более, процветает атмосфера светской псевдо-заброшенности. Ни в коей мере не хочу что-то осуждать и тем более высвечивать здешнюю ситуацию как духовную. Эта проблема – дело внутреннее и экстраполировать ее на кого-то еще, а тем более на целую культурную общность – смешно, конечно.

Теперь мне совершенно ясно, что ты не получил моего письма по поводу «Г-на № Я». Это очень хорошая и чистая вещь – сам принцип ее построения найден глубоко и будет совершенно правильно, если ты продолжишь эту линию в том плане, как ты пишешь в письме. Как только это осуществится – перешли Рольфу, а он уже мне.

Я тебе в прошлом письме послал описательный текст работы «Н. Паниткову». Кстати, самые эффектные фото получились от сжигания коробки, которое мы сделали от отчаяния, что акция не получилась – я тебе их попозже пришлю.

В прошлом письме я тебе страшно ныл. Сейчас у меня состояние получше. Йосиф К. в «Процессе» Кафки был изрядный кретин: почему-то не хотел признать себя виновным (метафизически) – поэтому и не нашел того, кто его судит, таскался по этим дурацким канцеляриям и в конце концов получил нож в спину: предмет в предмет. Жду от тебя с нетерпением письма. 

Целую тебя крепко и обнимаю, твой Андрей.

Если будете что-нибудь присылать – употребляйте фамилию Сумнин!

P.S. Со Львом [Рубинштейном] я не в контакте, видел его последний раз два года назад и почти не говорил.

Агамов-Тупицын – Монастырскому

Дорогой Андрей, начну с эпиграфа: «Былое растоптано гневной сестрой» (Нострадамус); «Сестра моя жизнь, ты сегодня в разливе» (Пастернак). Давно не писал and vice versa. Мы проводим время как Бог на душу положит. Герлы [В. и Р. Герловины] зачитывают [Вагричу] Бахчаняну перлы твоих посланий – хризопразы, хризолиты, халцедоны, турмалины, аметисты и жемчуга – model of nonopposition of chaos and order (Дж. Кейдж). Словом, library...

Я уже сообщал тебе (или еще нет?) о том, что ЦЕНЗУРА с моей точки зрения – литературный жанр. Цензурируя тексты друг друга (т. е. подвергая их контекстуальной, смысловой или графической цензуре), поэты и писатели приобщаются к «эстетической активности», которую можно воспринимать как новую форму визуально-поэтической игры. Собираюсь заняться поисками места для выставки воображаемых персонажей: «Бучумов» (Комара и Меламида), персонажи [Ильи] Кабакова, «Мистер Бранч» (Джорджа Брехта) и мой «Г-н № Я». В настоящий момент мы вовлечены в устроительство мерилендской выставки, которая открывается 3 сентября. Рита написала статью для каталога. Теперь – развешивание работ, перевод объяснительных текстов и т. д. Удалось включить три концепта Баха [Бахчанян], семиметровую работу Герловиных плюс их индивидуальные вещи, рисунки [Андрея] Абрамова, твои поп-объекты, фотографии ваших перформансов, включая акции А. М. [Монастырского], Никиты [Алексеева] и [Игоря] Макаревича. [Рональд] Фельдман дает работы Комара и Меламида; Кабаков и [Виктор] Пивоваров, как и прежде, – альбомного плана. Во время вернисажа будут иметь место «живые» перформансы (Герлы, Бах, Комар и Меламид). Из выдающихся событий в нью-йоркской художественной жизни назову два: фестиваль авангарда и «Times Square Show». О первом, по всей видимости, писали Герловины. На «Times Square» они (из снобизма) не пошли, поэтому попробую описать его сам. «Times Square Show» – это невообразимая смесь панка, нео-дада и... всего того, что теперь называют New Wave. На выставке нет ни одной запоминающейся работы, в чем, конечно же, целевая установка устроителей (zero-art). Полнейшее и совершенно пленительное отсутствие исторической перспективы и эстетического a priori. Ни с чем более естественным и, вместе с тем, радикальным я прежде не сталкивался. Короче, это выставка ОБРАЗА ЖИЗНИ целого социального слоя: грязь, ветошь и будни СоХовской богемы. Но не как у Бойса (у которого всё символично – от пятна жира до рваной обуви), а с чувством уже обретенной освобожденности от традиций, от вкусовых, ценностных, этических и религиозных «за» и «против». Вот она, среда, незапятнанная искусством! И при всём этом какая-то резвая детскость, напоминающая о леденцах, пряниках, елке и бабе-яге. «Эстетика деда Мороза», – как сказал бы [Александр] Меламид, но... какая уж там эстетика... Позавчера вернулись из Нью-Йорка, где пробыли две недели за исключением трех дней, проведенных в Новой Англии (в архиве Fluxus). Получили эссе от Ильи и твои проясненные взгляды на for-itself.

Рита нередко общается с тобой во снах. Говорит, что ты гневен и не балуешь нас симпатией. Предлагаю обсудить причины, чтобы не дать конфликту перейти в конфронтацию. Иначе – дуэль во сне (я знаю, что ты не «на ты» с техникой метания рогатых копий при помощи пальцев ног – под водой, как это делал Кухулин в ирландских сагах).

P.S. Не мог бы ты съездить в Немчиновку? С фотоаппаратом. Там на кладбище есть черный камень, под которым покоится мать Саши Комиссарова, преподающего в Краснопресненском художественном училище. Этот камень [сделанный Суетиным] и есть «черный квадрат» Малевича, так как поле, где он был похоронен, оказалось впоследствии распаханным, а надгробный мрамор перетащили в деревню, в которой жил Саша. Камень лежал у колодца лет 20, а когда умерла мадам Комиссарова, черный квадрат Малевича стал ее надгробием. Сделай снимок.

Кстати, чем не перформанс? «В поисках утраченного квадрата».

Монастырский – Агамову-Тупицыну

Друг мой Витюня! Посылаем тебе с помощью Рольфа [Фигута] материалы третьего тома «Поездок». 

Я тебя умоляю: ничего для русскоязычных эмигрантских изданий! Ни в коем случае, только в журналах на языке и в книгах на языке (не русском)! Это очень важно, особенно статьи!!! И вообще все! Получил от тебя открытку с жопой. Отличная. Царство женского начала. Демография. Женщин теперь намного больше мужчин. Поэтому некоторый «янский» упадок: много символизма, мифотворчества не очень высокого пошиба. Вместо Лао Цзы (становление) – Чжуан-Цзы (развлечение). Эпоха, напоминающая текучую гниль наших 80-х прошлого века.

Посмотри, какие названия глав в книге, выпущенной «Наукой» о Чжуан-Цзы (написал некий Малявин):

1.Маски Чжуан-Цзы, Лики человека.

2.Горизонты времен (!)

3.Пролог (!)

4.Зов.

5.Темное зеркало.

6.Вещь, от века забытая.

Потрясающая лексика и интонация! Прямо Мережковский и ранний Блок. Скучища страшная, плеоназмы, амбивалентность, несвобода, бессилие. Одним словом, символическая ЖОПА. Монография кончается так: «...возвышенно-молчаливые песни безвестного сердца, рассыпающиеся бесчисленными трелями в пустыне того, что остаётся вечно за бытием. Того, что не есть, но вовеки остаётся».

Кошмар! Пафос блевоты. Б**дь, я сам так писал в детстве, бессознательно копаясь в мусорном ящике своего подсознания, в верхнем слое грязи. Культура вступила в полосу гати, болота. Пошли шизофренические наплывы и нарывы по белой чаньской стене. Реликтовый слой. Главное действующее теперь лицо – «Мак-Фатум, старик гнилой». Муравьи ху**ы, запутавшиеся в фантомах супер-эго. Где ясность «звездного неба над нами и морального закона внутри нас»? В пи**е! Глаза покрылись влагой безумия. Влага должна быть в п**де – там она к месту, там она полезна. Избыточность инь пробивает в голову. От этого – ментальная расслабленность. Срань, говно ё***ое, игрушки несуществующей судьбы. Надо посылать их всех на х**, яйца рвать бл***м, х**м дрисным! (Шутка, конечно!). Я не фашист и не тоталитарист. 

Чем мы здесь и занимается. Целую тебя с ностальгией в умный лоб. Риту целуй от меня в нос.

Нежно обнимаю. Напиши через Рольфа с просьбой мне переслать через М.

Твой щуньист и нирванист А. М.

Добавление:

Надеюсь, ты понимаешь, что моя ругань вызвана кризисом «КД» в том смысле, что я все еще не решил: то ли вслед за Хайдеггером принять герменевтический круг за окончательное поле и успокоиться в нем, ибо пред-понимание (наши эстетические пред-ожидания и преподготовки) все равно ничем не прошибешь, то ли заняться деструкцией и поставить под сомнение саму концепцию пред-понимания (настроенности), посмотрев на него как просто на допредикативное (и дорефлексионное) гудение включенного механизма восприятия и углубиться в психологизм кантовской восприимчивости сознания (рецептивности), работая с этим «гудением» как предметом изображения. (Что мы уже пытались в «Обсуждении» и собираемся делать в «Обсуждении-II» – акте дискуссионной фонации зрителей после просмотра слайдового ряда с фонограммами, составленного из пред-подготовки и скрытой подачи акции «Такси», где отсутствует ее предмет изображения (само такси), а даны моменты ее подготовки и следы событийности).

Дело в том, что когда пред-понимание и вообще бытие как ничего становятся центром внимания, как это было у позднего Хайдеггера, начинается что-то вроде темной полосы, невыразимости, неизреченность и т. п. Хайдеггер говорит о Бытии совершенно как даос о Дао (ближайшее-далекое и т. п.). Возникает парадокс и перевертыш: созерцание, мыслимое как вторичное по отношению к настроенности и пред-пониманию, становится для культуры актами субъективного сознания, в то время как культура получает «темные места» поздней хайдегеровской герменевтики и темную атрибутику «преисподней», которая наполняет наши акции третьего тома. Мы – на фоне нашего черного, несуществующего Ничто (за его барьером по отношению к конвенции) ловим свой кайф созерцания, а культура остается с мало нужными ей и мало внятными намеками. Как и мои нирванические фантазии и герменевтические неожиданности и глубочайшие сожаления.

Необходимо как-то выделить эстетическую автономию, выделить ее из жизни (ведь в трансавангарде персонажами являются сами трансавангардисты – боли, демоны, эльфы, будды, «металлисты» и проч.). Вернуться к традиционизму, разделяющему опосредованное и непосредственное, чтобы вычленился свободный метафизический верх и вновь возникла общая открытость к экзистенциальному диалогу. То есть вообще не трогать метафизику, «небо», которое в 80-х «упало» на землю и возник хаос. Но чтобы вернуть бесконечность пространства «между небом и землей», вряд ли пригоден теперь метод «исправления имен» или, во всяком случае, его нужно иначе использовать. Так, в «Обсуждении-II» мы собираемся вести дискуссию после слайд-фильма. «Подготовка» на фоне записи предварительного рефлексионного диалога (моего и [Иосифа] Бакштейна) о том, чего мы ещё не знаем (мы записали его до составления слайдов, в которых есть огромный изобразительный ряд из 150 наименований, сделанный [Игорем] Макаревичем в Суханово и являющийся пред-подготовительным к слайдам, связанным с акцией «Такси»). В такой подаче материала должна возникнуть рецептивность и взгляда, и интерпретации, ибо наличным станет впечатление от слайдового ряда, а «подручным» – от подготовительных фонограмм (во время акции «Такси» и диалога). Метафизика (её гнилой символизм) исчезнет, ибо мы будем находиться в поле эстетической автономии, придавленные «наличным» и «подручным». Таков интеллектуальный прессинг «закрытого» и «открытого» в планируемой акции «Обсуждение-II». По идее, должна возникнуть некая даль чистого впечатления, традиционность опосредованного с невзыскуемой сакральностью. Нужно отмагнититься от «настроенности», чтобы вернуться в пространство и время как переживаний, а не как условий восприятия сущего, требующего сложной системы расшифровки. По получении и прочтении 3 тома напиши мне в двух экземплярах. Более «открыто» – через Рольфа [Фигута] с просьбой переслать через Михаила. Более скромно (без упоминаний, что получил) – по почте.

Агамов-Тупицын – Монастырскому

Дор. Анд. (деплюрализ. назв. горных массивов, образовавш. в результ. вулк. активности – Анды). Тод Блудо показал мне твое письмо, преисполненное – как в викторианские времена – неподдельным интересом к симуляции восточной мистики. Эдвард Саид, автор книги «Ориентализм», назвал бы это «колониальным комплексом». Впрочем, и Кейдж (в свое время) перенял у Судзуки хорошо темперированный клавир вестернизованного дзена. Здесь, признаться, тоже – разгул симуляционизма, правда, несколько иного свойства: без веры (как у вас) в наличие автореферентного пространства, то есть без претензий на аутентичность – о чем повествуется в книгах Жана Бодрийяра, взятого на вооружение художниками «нео-гео» (в числе которых – Питер Хелли, Ашли Биккертон, Джеф Кунс, Хаим Стейнбах и др.).

Из новостей вот что: белый медведь в одном из нью-йоркских зоопарков съел черного мальчика. В досимуляционные времена подобная «встреча» Севера с Югом (Арктики с Африкой) была бы чистым фантазмом. Вот к чему, друг мой, приводит свободная флотация означающих, утративших референтные связи. Есть и другие новости (из той же оперы) – здесь во всю выставляют «Соварт»: [Семен] Файбисович, [Сергей] Шерстюк и прочий («магический») гипер-реализм. А заодно – и не без относительного успеха – [Эрик] Булатов, [Олег] Васильев, [Андрей] Абрамов, [Вадим] Захаров, группа «Детский сад» и т. д. Еще не вполне ясно, будет ли выставка Ильи [Кабакова] у Фельдмана: имеется ряд препятствий, в основном финансового плана (3). Работы вывозит федеративный немец (4), живущий в Коннектикуте.

На последней ярмарке в Чикаго я видел огромное количество живописных работ, доставленных из СССР под эгидой «комбината живописного искусства», «худфонда» и «художественного салона». Уровень – удручающий. Экспозиция в галерее Филис Кайнд, напротив, довольно сносного уровня (вещи Васильева, что были в «А–Я», булатовские «Слава КПСС», «Л. И. Брежнев», «Севина синева» и проч.). Словом, татарское нашествие левого МОСХа, а также полу-недо-псевдо-официального искусства из Москвы. Подробности – в Ритиной рецензии во «Флэш Арте» (которую посылаю). На «закрытом» открытии у Филис Кайнд (5) было, как на цыганской свадьбе – ностальгично, сувенирно, этнографично: посреди галереи стояли столики с икрой, семгой и столичной водкой, а на стенах – хорошо смотрящиеся в соседстве с осетриной и солеными огурцами Булатов, Васильев, Файбисович. В центре – [Анатолий] Никич, конфидант нового министра культуры и секретарь правления Союза художников. Благожелательно беседовал с припавшим к нему Комаром и другими приглашенными. Как и следовало ожидать, художники-эмигранты опять почувствовали себя обойденными. И поделом! Мне всегда казалось, что у искусства в изгнании нет будущего: Запад (вне всякого сомнения!) предпочтет континентальное «Континент»-ному. Я и сам (к примеру) с бoльшим интересом отношусь к культуре КНР, чем к искусству китайских эмигрантов, живущих в Нью-Йорке.

Словом, одни мы хорошие, а все остальные – плохие. Не так ли, душа моя? В середине июня едем в Кассель на «Документу». В Париже пообщаемся с Никитой [Алексеевым], которому везем деньги за альбомы, купленные Нортоном [Доджем], а в Кёльне с [Борисом] Гройсом. Мне, как и прежде, не нравятся его тексты, но я при этом нисколько не сомневаюсь, что он когда-нибудь станет номенклатурной фигурой.

P.S. Не грех заметить, что ажиотаж вокруг «Соварта» возник после двух выставок, которые мы с Ритой организовали (в 1986 году) в Новом музее современного искусства в Нью-Йорке – «АPТАRТ» и «Sots Аrt». Последняя до сих пор ездит по американским и канадским музеям (6).

P.P.S. Посылаем кучу материалов: каталоги, публикации в журналах, ксерокопии, стихи и проч. Обнимаем, Витя, Рита.

Монастырский – Агамову-Тупицыну

Витюша! Получил от тебя открытку с какого-то роскошного острова, но обещанное письмо так и не пришло и вообще не было ничего подробного от тебя. У нас всё как обычно, дыхание чередуется по своим пяти видам. Недавно с удовольствием перечитывал твои поэтические вещи. Сейчас в искусстве (по-преимуществу), да и вообще – модус существования какой-то дырявый, ушло плотное звучание, хотя попадаются и работы прежнего уровня, что всегда радует. Что касается перформанса, то хорошие результаты дают новый баланс трех его составляющих: действия, документации и интерпретации. Если текст развертывается сразу по трем каналам, то возникает новое звучание, новая ментальность, я этим сейчас и занимаюсь. Впрочем, это довольно сложная система ходов, аппендиксов, означающих, захоронений, шизоанализа и прочего странного лексического набора, граничащего с сумасшествием, но на самом деле представляющего аналог какой-нибудь старой орнаментальной китайской парчи. Видел ли ты третий том поездок? Все никак не закончим четвертый, осталось сделать две работы, с уже известными сюжетами, надеюсь сделать осенью. Классический период концептуализма как субстанциализации отношений прошел, это уже история и плотность – так к этому и следует относиться. Теперь интересна новая предметность, телесность, новое действие, то есть проблема жанра. Авангард теперь очень трудное дело, и чтобы блеснул новый жанр, нужны время и сила, а эстетика отношений стала школой, традицией. Кажется, что теперь перспектива – когда дыхание рождает контакт, а не разум; чисто предметный контакт предпочтительнее в том смысле, что сам лист, на котором я это пишу, и краска букв важнее того, что я пишу, вернее – предпочтительнее, а не важнее. Москва теперь перед зимой, прозрачна, синяя и желтая. Она для меня не менее ностальгична, чем для тебя, хотя я здесь и живу. Иногда кажется, будто она удалена от меня на большее расстояние, чем от тебя. Так бывает. Скверный кризисный возраст середины жизни – в ожидании нового дыхания, может быть, просто спортивного или арахнидного, рекламного или кинологического – полная неизвестность: на что наткнешься. Меньше всего интересует значение, еще меньше – конъюнктура. Последнее время почему-то ем, в основном, сыр, зеленый горошек, протертые помидоры с чесноком. Иногда (вместе с ребенком) эклеры с шоколадным кремом. Хожу гулять на ВДНХ и в Ботанический сад, там есть приятные места. Киевогорское поле, где мы делаем работы, в зимнее время совершенно неприспособленно к тому, чтобы там прогуливаться. Вот на этой «неприспособленности» хотелось бы сделать там этой зимой работу – уже из пятого этапа. Скорее всего, просто какие-то громкие звуки, хотя, впрочем, приятно и просто поваляться в снегу под красивым небом, промерзнуть как следует и сушить потом сапоги под батареей на кухне. В сумерках всегда всем хочется спать, как у Чехова. Спать, начиная с ног, переходя к английским сюитам Баха, потом повернуться к стене с японскими обоями и сокольническим солнцем начала пятидесятых, потом спать где-нибудь среди ясеневских новостроек, перемежая теплый сон спанья с Черемушками и магазином «Олень» напротив университета. Спать носом, почками (с двух сторон), кожей на лбу, безымянным пальцем Диккенса, спать труд но пойманным комаром и тихо спрятавшейся мухой за ободком золотых часов, красной коробкой старого Кагеля, кашлем Магритта и найденным за деревом Мондрианом; спать успевшим добежать до стены Дюшаном, спать тем, кто водит теперь, спать спрятанным в ожидании своей очереди спанья, спать животом наклоняющего светильник, обидно храпя. Сильный блеск мешает спать – крики галок и сорок. Кто-то вырывается, не спит; меркурий с двумя маленькими вертолетами в паху, уран женского пола – покрасневший от лимонного ада… Впрочем не стоит, обойдём. Более привлекательны мелкие детали: юпитер, глазные линзы, новый год. Теперь следовало бы что-нибудь приклеить сюда и сделать подпись, но бумага тонкая и лучше не надо – да и как можно приклеить то, что хотелось бы: вот он стоит перед нами и в поднятой руке держит палку, обернутую чем-то серебряным, на конце которой круглый золотой шар. Вот он стоит так десять минут, тридцать, час, потом опускает руку вниз; внутри трубы (палка – это труба) раздается шорох, слышный только ему; (мы стоим вдали от него) и нам слышен громкий хлопок, когда остро отточенный стержень съезжает по трубе вниз и прокалывает воздушный шарик, обернутый золотой бумагой. На конце палки теперь золотится смятая оболочка какого-то старого чувства. Вот беспредметность наших желаний! Вот наши ожидания! Вот благородство, терпение, воспитанность, внимательное отношение ко всему на свете! И так далее. Жду от тебя письма. Взлетающая в высокие сферы экономических значений, абстрактная даль моей щеки проскальзывает тенью над «Киссен парк», посылая нежные приветы Рите и Машеньке. Обнимаю. Твой А. Мон.

Монастырский – Агамову-Тупицыну

Дорогой Витя! «Генеральная линия» Московской концептуальной школы (МОКШИ) всегда оставляла центр либо пустым, либо ложным, то есть заполняя его какими-то вещами «не от себя», цитатами. Всегда было страшно смотреть прямо в лицо, и «боковое» зрение было чем-то вроде хорошего тона, правильного стиля поведения – в нашем кругу того времени. Стыд, подмена, обман, ускользание – вот неполный список тех определяющих категорий, на которых держалась психоделическая метропольность того времени. Впрочем, всякую метропольность (или центральность) характеризуют скрытые половые органы, так как центральными в генерационном смысле являются именно они, а не «лицо» (т. е. лицом центра являются половые органы, которые должны быть скрыты, как и органы КГБ – оплот «центральности»). То, что на обложке «Радека» половые органы открыты, как у некоей цыганки на красной площади, говорит о том, что центр перестал существовать (7). Сегодня уже 20 ноября, а обещанная компьютерная игра всё еще не пришла. С приветом, твой Андрей

Агамов-Тупицын – Монастырскому

Дорогой Андрей, пользуясь репатриацией Саши Обуховой, передаю тебе с ней записку следующего содержания: Рита и я желаем получателю сего в новом (1995) году еще более теплых, чем прежде, отношений с компьютерными играми и их персонажами! Ведь, по словам одной полной дамы, с которой ты некогда имел непреднамеренный секс, длившийся 4’33’’ (как у Кейджа с Мерсом Канингхэмом), «всё, чего хочет Андрей, это тепла и игры, игры и тепла, тепла и игры». Вот так и нам – в игровой манере – надлежит обмениваться свидетельствами взаимной теплоты! По-видимому, мое последнее письмо в Бохум пришло после твоего отъезда. Там есть ряд просьб и поручений. Надеюсь, Сабина [Хэнсген] возьмет этот осиротевший конверт с собой, когда поедет в Москву.

P.S. Компьютерные игры – это, ведь, головное (холодный расчет и т. п.).

_{1. Там А. Монастырский жил с И. Наховой с 1973-го по 75-й, и В. Агамов-Тупицын и М. Мастеркова-Тупицына регулярно бывали у них.}