Нина Кандинская. Кандинский и я
В издательстве «Искусство — XXI век» вышли воспоминания Нины Кандинской (1893–1980) «Кандинский и я», впервые переведенные на русский язык. Нина Николаевна Андреевская, в замужестве Кандинская, надиктовала опубликованные в 1976 году мемуары немецкому журналисту Вернеру Крюгеру, когда Кандинского уже более тридцати лет не было в живых (его супруга была моложе его на 27 лет, хотя в воспоминаниях еще преуменьшала свой возраст). Она прожила с Кандинским 28 лет, зафиксировав в своих мемуарах и творческий путь художника, и его повседневную жизнь, а после его смерти оставшись хранительницей его наследия. В 1980-м она была убита в своем шале в Гштаде в Швейцарии — из дома были похищены многочисленные драгоценности (но не работы Кандинского), а убийство осталось нераскрытым. Начало семейной жизни Нины и Василия Кандинских совпало с началом революции 1917 года, и сегодня «Артгид», с любезного разрешения издательства и переводчика, публикует фрагмент воспоминаний Нины Кандинской, описывающих роман барышни и художника в предреволюционной России.
Нина Кандинская. Прогулка. По рисунку Василия Кандинского. 1917. Стекло, масло, фольга. Фрагмент. ГМИИ им. А.С. Пушкина
Телефонный разговор
Я всегда верила в силу судьбы, и до сих пор мне не пришлось разочароваться в моей вере. Напротив, судьба всегда проявляла себя моим добрым спутником. Самый яркий пример подобного проявления судьбы — моя первая встреча с человеком, с которым я обрела счастье: благодаря чистой случайности, если можно так сказать, я познакомилась с Василием Кандинским.
То стечение обстоятельств, благодаря которому я лично познакомилась с Кандинским, многим может показаться удивительным. Однако почти невероятное действительно произошло и живет, с момента нашей первой встречи, в моей памяти до сих пор.
Однажды в конце мая 1916 моя подруга позвала меня на ужин к себе домой. Когда я в назначенное время пришла к ней, там уже собралось довольно обширное общество; среди гостей мое внимание привлек один господин, только что прибывший из-за границы и находящийся в Москве проездом. Ему нужно было передать сообщение Кандинскому, которое касалось — если я правильно помню — одной из запланированных выставок Кандинского. В течение вечера этот господин поинтересовался у присутствующих адресом художника, и хотел знать, не знаком ли кто-то с Кандинским лично. Однако выяснилось, что его никто не знает.
А я была знакома с племянником Кандинского, Анатолием Шейманом, сыном сестры его первой жены. Я указала господину на возможность передать сообщение Кандинскому через его племянника. После того как выяснилось, что я знакома с племянником Кандинского, этот господин уговорил меня, связавшись с племянником, собственноручно передать сообщение художнику. Очевидно, задача казалась ему крайне важной, раз он не хотел рисковать и искал надежного посыльного. Я, разумеется, сразу согласилась с его предложением. В конце концов, я была еще девочкой-подростком и гордилась доверием, оказанным мне этим незнакомым господином. Доверенная мне миссия наполнила меня необычайным волнением, в котором смешались любопытство и ожидание. На следующий день я созвонилась с племянником Кандинского и получила номер его дяди. Тогда я позвонила Кандинскому.
Кандинский сам подошел к телефону. Поскольку до сих пор он никогда не слышал моего имени, он сначала поинтересовался, откуда у меня его номер. Когда же я сообщила ему, что знакома с его племянником, его первоначальная сдержанность сменилась благосклонным расположением. Лишь тогда я смогла передать ему сообщение. К моему удивлению, когда я после нескольких любезных слов на прощание собиралась уже положить трубку, Кандинский сказал тихим голосом: «Я хочу непременно познакомиться с Вами лично».
На это я совершенно не рассчитывала. Подумать только, художник, которым я так восхищалась, увидев его замечательную картину, хочет лично встретиться со мной! На мгновение я потеряла дар речи и смущенно молчала, в ужасе подыскивая подходящие слова, и не знала — стоит ли мне соглашаться или отказать. Кандинский, который, очевидно, почувствовал мою нерешительность, спас ситуацию, предложив: «Значит, встретимся такого-то…»
Решение было принято. Однако так быстро, как хотелось Кандинскому, нам встретиться не удалось. Как раз только начались школьные каникулы, моя мама, сестра и я хотели вскоре поехать в Ессентуки на Кавказе, на знаменитый курорт, где моя мама собиралась принимать целебные ванны. Когда я сообщила Кандинскому о нашем отъезде, он казался разочарованным и поинтересовался моим почтовым адресом во время каникул. «Хочу Вам написать», — сказал он. «Я не знаю адреса», — с сожалением сказала я. «Хорошо, тогда я напишу Вам до востребования», — решительно добавил он. «После моего возвращения с каникул я позвоню Вам, — обещала ему я. — Когда точно это будет, я пока не знаю. Потому что после каникул в Ессентуках мы еще поедем к моей бабушке в деревню». «Я надеюсь, Вы сдержите слово и действительно позвоните мне, когда вернетесь в Москву», — сказал Кандинский.
Пробыв несколько дней в Ессентуках, я пошла на почту и спросила, есть ли письма для меня. «Писем нет, есть открытка», — сказал служащий в окошке. Поскольку я не ждала открытки, я отказалась ее забирать — глупость, которую я себе долго не могла простить. Позднее Кандинский мне сказал, что открытку написал он. Во время войны было запрещено посылать письма «до востребования», поэтому он решил отправить открытку. Это был единственный раз, когда Кандинский писал мне, потому что за долгие годы нашей совместной жизни у нас больше не было возможности писать друг другу. Мы никогда не уезжали по отдельности и никогда не разлучались.
Встреча
В начале сентября 1916 года мы с мамой и сестрой вернулись в Москву целыми, невредимыми и хорошо отдохнувшими за время четырехнедельной поездки в Ессентуки и каникул в имении моих бабушки и дедушки. Оно было расположено неподалеку от Тулы. Я не решалась сразу связаться с Кандинским и выждала несколько дней, прежде чем позвонить ему. Кандинский был слегка раздосадован, что я не сдержала обещания непременно позвонить ему сразу по возвращении.
Мы договорились встретиться в Музее им. Александра III, сейчас он называется Пушкинский музей. Кандинский уже был там, когда я вошла в зал. Я стояла напротив мужчины, благообразный вид и аристократическая элегантность которого произвели на меня глубочайшее впечатление. Меня сразу заворожили его добрые прекрасные голубые глаза. Всем обликом Кандинский напоминал вельможу. Я очень хорошо помню, как мы поздоровались, будто были знакомы долгие годы — так естественно протянули друг другу руки. То, что я нисколько не смутилась в присутствии столь сильной личности с самого начала знакомства, меня саму удивило.
Мы пошли по залам музея, Кандинский со знанием дела говорил о представленных произведениях и весьма лестно отзывался о современном искусстве. Я слушала его как завороженная и видела перед собой все, о чем он говорил, в цвете и объеме. Он пытался объяснить мне все наглядно, и складывалось впечатление, что, рассказывая, он писал картины.
Внезапно я вспомнила картину Кандинского, которую видела незадолго до этого на выставке современного русского искусства. И я невольно отметила волшебную связь между ней и самим художником. Эта картина была сам Кандинский. Я имею в виду не автопортрет, а отражение в ней всего мира его представлений, фантазий и созидательной мощи. Ни один другой художник не мог бы так писать.
Обойдя экспозицию, мы покинули музей и прошлись по бульвару вдоль Кремля. Кандинский восхищался заходящим солнцем, богатство красок, и атмосферу вечера он облекал в фантастические слова. Он словно создавал картины, которые заставляют меня воспроизвести фрагмент из его книги «Взгляд назад»: «Солнце плавит всю Москву в один кусок, звучащий как туба, потрясающий всю душу. Нет, не это красное единство — лучший московский час. Он только последний аккорд симфонии, развивающей в каждом тоне высшую жизнь, заставляющей звучать всю Москву подобно fortissimo огромного оркестра. Розовые, лиловые, белые, синие, голубые, фисташковые, пламеннокрасные дома, церкви — всякая из них как отдельная песнь, — бешено зеленая трава, низко гудящие деревья, или на тысячу ладов поющий снег, или allegretto голых веток и сучьев, красное, жесткое, непоколебимое, молчаливое кольцо кремлевской стены, а над нею, все превышая собою, подобная торжественному крику забывшего весь мир аллилуйя, белая, длинная, стройно-серьезная черта Ивана Великого. И на его длинной, в вечной тоске по небу напряженной, вытянутой шее — золотая глава купола, являющая собою, среди других золотых, серебряных, пестрых звезд обступающих ее куполов, Солнце Москвы».
Кандинский написал эти строки в 1913 году. Тогда он еще не был уверен, что познает то самое «недостижимое и высшее счастье» запечатлеть этот час. Мечта его исполнилась именно в тот момент, когда мы вместе сентябрьским вечером 1916 года бродили по вечерней Москве, счастливые и влюбленные. Для Кандинского это был самый прекрасный час московского дня. «Солнце уже низко и достигло той своей высшей силы…». Исчезающий образ: солнце плавится в багровом зареве, в последний раз погружая город в огненно-красный свет. Его не забудет тот, кому посчастливилось увидеть московский закат.
Он не мог представить себе работу без удовольствия. Когда он чувствовал себя несчастным, родник его творчества иссякал. Когда же ему было хорошо, в его картинах ощущалась радость.
Мы наслаждались вечером и красотой города. Кандинский, будучи много старше меня, в душе был молод, увлечен и вновь обрел способность восхищаться. Эти положительные качества не покидали его до преклонных лет. Лишь после нашей свадьбы он признался мне, почему так внезапно решил познакомиться со мной: «Меня поразил твой голос».
Мой голос побудил Кандинского к творчеству. После нашего первого телефонного разговора он создал акварель и назвал ее «Посвящение незнакомому голосу». Еще до нашего знакомства он уже влюбился в мой голос.
Быстрое и счастливое решение
Кандинский настаивал на нашей скорейшей свадьбе. Моя мама была против. Ее беспокоила слишком большая разница в возрасте. Помимо прочего, Кандинский жил не в России, а моя мама хотела, чтобы я была поблизости от нее.
Однако наша любовь была сильнее сопротивления моей матери. Уже спустя пять месяцев после нашей первой встречи, 11 февраля 1917 года, мы венчались по русскому православному обряду. Свадьба состоялась в узком кругу родственников и друзей. Я, конечно же, мечтала выйти замуж в белом. Кандинский позаботился о том, чтобы сбылось мое пожелание, и сам сделал эскиз красивой отделки для моего свадебного платья. Когда мы вступили в брак, для Кандинского началась весна осени его жизни.
Разумеется, не только моя мама высказывала сомнения, но и мои родственники и друзья были весьма удивлены, что я выбрала в мужья мужчину намного старше. Однако я ни с кем об этом не говорила. Что люди думали об этом, меня совершенно не интересовало. Я не думала ни о возрасте Кандинского, ни о своем. Он на самом деле выглядел много моложе, чем ему было лет на самом деле.
Нелепым было бы предположить, что я вышла замуж за Кандинского, потому что он знаменит. Мы влюбились друг в друга с первого взгляда, и по этой причине — это Кандинский всегда подчеркивал — не провели ни одного дня отдельно друг от друга.
Наша свадебная поездка привела нас в Финляндию. Поездом мы отправились через Санкт-Петербург к знаменитому водопаду в Валлинкоски, расположенному сразу за русской границей. Мы увидели чудесный зимний пейзаж. Пару недель нам казалось, что мы живем на счастливом острове, удаленном от остального мира, который больше для нас не существовал. Это было волшебно. Приблизительно через четырнадцать дней мы отправились дальше в Хельсинки.
Однажды утром я пробудилось от громкого пения, которое доносилось с улицы через открытое окно нашего гостиничного номера. Мне показалось, это сон. Люди пели «Марсельезу», хотя было официально запрещено петь революционные песни. Я встала и выглянула в окно. По улице шли маршем матросы с красными знаменами в руках. Я разбудила Кандинского, который тут же оделся и пошел в коридор нашей гостиницы, где уже собрались многие офицеры. Он ворвался в комнату с новостью, что царь отрекся от престола. В России началась революция.
Для нас эта новость была совершенно неожиданной. Мы неделями не читали никаких газет и поэтому ничего не знали о политических событиях в нашей стране. «Нам срочно нужно вернуться в Москву, — решил Кандинский. — В этой ситуации я не хочу оставлять нашу квартиру без присмотра и собираюсь следить за тем, как будут развиваться события в Москве».
Чтобы не поддаться всеобщей панике, наблюдаемой нами повсюду, он постарался все обдумать спокойно. «Если революция принесет России и ее народу позитивные изменения, — сказал он, — то она благо и в этом случае я могу только приветствовать ее».
