Папаша Трамп

Американский арт-критик и теоретик Хэл Фостер, автор бестселлера «Дизайн и преступление», соавтор капитального тома «Искусство с 1900 года: модернизм, антимодернизм, постмодернизм» и многолетний редактор журнала October анализирует причины успеха президента США Дональда Трампа и подбирает для них новый язык описания. Перевод: Дмитрий Потемкин.

Рэйчел Харрисон. Больше новостей. Ситуация. 2016. Вид инсталляции в галерее Greene Naftali, Нью-Йорк, апрель 2016. Фото: Jason Mandella. Cortesy автор, Green Naftali и October

Когда я слышу имя Трампа, моя рука тянется к... критическому словарю? Это выглядит жалким — как будто правильное понятие может решить любые проблемы. И все же, как и многие другие, я пытался найти язык для описания нашего затруднительного положения. Проблема в том, что старые понятия кажутся неадекватными перед лицом «трампизма» — обессмысленными не только масштабом катастрофы, но и странным сочетанием в ней буффонады со смертельной угрозой. Если за трагедией следует фарс, то что же следует за фарсом?

Но, возможно, чтобы подступиться к этой ситуации, нам потребуется «подкачать» старые понятия, поднять их на новый уровень. Так, например, Александр Клуге рассматривает наш сетевой мир как «третью природу», вытесняющую «вторую природу» промышленного мира, описанную столетие назад Дьёрдем Лукачем. Быть может, сейчас нам стоит аналогичным образом задуматься о «пятой власти» социальных медиа как силе, превосходящей «четвертую власть» журналистских медиа и тем самым вычищающей последние остатки публичной сферы, которую Юрген Хабермас более чем полвека назад связывал с появлением печатной культуры. Какого рода интервенции художники и критики могут совершать по отношению к этой пятой власти?

Последний семестр я вел семинар об искусстве и политике в период между мировыми войнами, и на каждом шагу мы встречали параллели с настоящим: например, насилие, которое Жорж Сорель защищал как способ накалить политические движения, или децизионизм, сформулированный Карлом Шмиттом в качестве определения чрезвычайной власти. Меня поразили и две другие, менее очевидные параллели. В эссе 1927 года о фотографии Зигфрид Кракауэр высказал свое знаменитое замечание по поводу новой визуальной культуры веймарского общества: «Ни одна эпоха не знала себя настолько хорошо <...> И ни одна эпоха не знала себя так плохо». Этот парадокс информации, подрывающей знание, также следует скорректировать, чтобы он соответствовал влиянию нашей медийной среды, которая перегружает нас информацией, при этом лишая навыков интерпретации, и соединяет нас, одновременно и отдаляя^[1]. Другое понятие, вызвавшее во мне живой отклик и также связанное с Веймаром, происходит из книги Петера Слотердайка 1983 года «Критика цинического разума» (написанной до того, как он стал любимцем немецких правых). По мнению Слотердайка, цинический разум имеет структуру фетишистского отрицания: «Я знаю, что X ложно, но тем не менее буду в него верить и действовать в соответствовать с ним». Он предложил использовать это понятие для объяснения того, почему люди закрывали глаза на опасности нацизма в годы его становления. Если мы хотим понять трампизм на ментальном уровне, нам придется вывести на новый уровень и это понятие, ведь сегодня цинический разум больше не желает ничего знать, а если и знает, то его это не волнует. (Нециничное неразумие?) Таков один из аспектов состояния «постправды»^[2].

«Праотец» — понятие, которое невозможно «подкачать», настолько оно возмутительно изначально. Мы помним, что в «Тотеме и табу» (1913) Фрейд заимствует фигуру «первобытной орды» у Дарвина. Это большая группа братьев, управляемая всемогущим патриархом. Этот отвратительный отец владеет всеми женщинами орды (такова их единственная роль в этой безумной байке), обделяя братьев в сексуальном плане, из-за чего они восстают, убивают и пожирают тирана. Однако этот поступок вселяет в них глубокое чувство вины, и они вновь превозносят теперь уже мертвого отца в качестве бога или, по крайней мере, тотема, вокруг которого устанавливаются табу (в первую очередь табу на убийство и инцест). Так, согласно Фрейду, возникает общество.

Эту легенду о доисторических временах можно прочесть исторически — как истолкование буржуазных революций, свергнувших королей, то есть как аллегорию демократии, когда «место отцовской орды», как пишет Фрейд, «занял клан братьев». Фигура праотца возвращается несколькими годами спустя в «Психологии масс и анализе Я» (1921). Но если в «Тотеме и табу» Фрейд косвенно размышляет о демократии, то в «Психологии масс» он делает то же в отношении фашизма — то есть возвращения, спустя многие годы после демократического обезглавливания короля, диктатора-эгократа. По мнению Фрейда, характерная для его времени политика масс провоцирует возвращение к массовой психологии орды, которая «пробуждает... представление о сверхсильной и опасной личности, по отношению к которой можно было занять только пассивно-мазохистскую позицию». Далее Фрейд заключает: «Вождь массы — это все еще внушающий страх праотец; масса по-прежнему хочет, чтобы ею правила безграничная сила, она в высшей степени нуждается в авторитете»^[3].

Почему мы вспоминаем о первичном отце, говоря о Трампе? Разумеется, всегда опасно кого-либо психолозировать, не говоря уже о миллионах голосующих. Однако поддержка Трампа имеет психическое измерение, которое мы обязаны исследовать. Нет сомнений, что многие из тех, кто за него проголосовал (а он получил 63 % голосов белых мужчин), — сексисты и расисты, тайные или явные; очевидно, что большинство из них недовольны элитами. Но кроме того — а, точнее, в первую очередь, — они были воодушевлены Трампом, воодушевлены перспективой отдать за него свой голос. Здесь имела место положительная страсть, а не только отрицательное недовольство. Людям вроде нас сложно найти этому причину, но можно предположить, что он нащупал «эротический узел», связывающий орду с ее праотцом. Ведь именно последний одновременно воплощает закон (помыкает братьями) и осуществляет его трансгрессию (может облапать любую женщину)^[4]. Здесь раскрывается мощная двойная идентификация: братья подчиняются отцу как авторитету и завидуют ему как человеку вне закона. И вот мы имеем звездного президента («Когда ты звезда... ты можешь делать что угодно») в качестве атавистического первичного отца (или, может быть, просто верховного задиру) и легионы белых парней, желающих стать его «кандидатами».