Артем Филатов: «Я позвонил в крематорий и сказал: “Здравствуйте, я — художник, хочу сделать у вас проект”»
«Сад имени» — пространственно-аудиальная инсталляция (хотя авторы предпочитают называть свое произведение «общественным мемориальным комплексом»), созданная художниками Артемом Филатовым и Алексеем Корси во внутреннем дворе первого частного крематория в Нижнем Новгороде. В полном согласии с названием перед нами сад, где цветут цветы и набираются сил деревья, а из изящной формы усилителя женский голос нараспев бесконечно перечисляет названия органов человеческого тела на латыни, которые превратятся в прах после «огненного погребения» в печах крематория. Мария Кравцова поговорила с Артемом Филатовым о смерти и бессмертии в современном искусстве, а также о том, как современность меняет наши представления о погребальном ритуале и памяти.
Артем Филатов. Фото: Олеся Филатова
Мария Кравцова: Меня немного удивил твой интерес к теме смерти. Мне всегда казалось, что ты про жизнь, а не про смерть. Вся твоя градозащитная деятельность и художественные проекты — о том, как вырвать из лап небытия то часть города, то человека, то какой-нибудь артефакт.
Артем Филатов: Это хорошее замечание, но тем не менее с темой смерти я работаю давно, и она, так или иначе, проявляется во многих моих работах. До определенного момента это носила скорее романтический, поэтический и даже наивный характер, что вообще нередко свойственно художникам. И во многом стимулом для выхода из этой парадигмы стал журнал Сергея Мохова «Археология русской смерти» и общение с людьми, которые объединились вокруг этого проекта. Я понял, что разговор на тему смерти требует в первую очередь обретения научной базы. Антропологи изучают тему изнутри, работая в контексте ее проблемного поля. Это порождает бо́льшую ответственность, чем личный опыт или художественные вариации на тему, ведь исследователь чаще сталкивается с этическими дилеммами, пропуская через себя множество людей. Но мне в принципе нравится работать на территориях, где изначально отсутствует современное искусство, и с аудиторией, которая никак с ним не соприкасаются. Мне показалось, что, изучая death studies, я смогу понять, что мне дальше делать на территории смерти. Например, когда ты борешься за сохранение исторической застройки, за очередной деревянный дом, фактически ты борешься с неизбежным. Тебе нравятся старые, подгнившие и покосившиеся дома, их атмосфера, но успехом твоей деятельности в конечном счете станет их изменение — дома будут отремонтированы и покрашены. Нельзя, чтобы все оставалось в таком виде. Такое отношение хоть и не противоречит моей гражданской позиции (я работаю с градозащитниками и другими городскими активистами), но одновременно идет вразрез с моей художественно-эстетической задачей. В деревянных домах я ценил их переходящее состояние, определенную бренность, относился к ним как к живым организмам, которым свойственно умирать. Когда всем казалось, что весь исторический Нижний Новгород будет безвозвратно утрачен, хотелось хотя бы замедлить этот процесс, зафиксировать его. Ситуация изменилась, и теперь нужны люди, занимающиеся устойчивым развитием, а не художники, смотрящие на руины. Смерть — это мера всех вещей, именно она многое дает в понимании, как устроена человеческая культура. После нее все меркнет. Именно поэтому она притягивает. Но на этот раз мне хотелось сделать не работу на тему смерти, а высказывание на ее территории. Территории, где на самом деле много живых людей и проходят определенные социально-политические процессы. Именно поэтому мы решили сделать сад не снаружи крематория, а в его внутреннем дворе, который никак не использовался и наличие которого в проекте никто даже толком не мог объяснить. Это пространство ошибки, смысл и назначение которого никто не мог объяснить, стало идеальным местом для искусства.
М.К.: У тебя суперкоммуникативные способности, ты можешь договориться с кем угодно, в том числе с городскими сумасшедшими, о чем угодно. Но тем не менее расскажи, как тебе удалось склонить к сотрудничеству владельцев крематория. Мне всегда казалось, что связанные с похоронной индустрией люди, во-первых, не очень настроены на контакт с посторонними, во-вторых, по большей части консервативны и не склонны к экспериментам с contemporary art.
А.Ф.: Крематорий в Нижнем построили в 2017 году. В прошлом году я нашел телефон его директора, позвонил и сказал: «Здравствуйте, я — Артем Филатов, художник, хочу сделать у вас проект». И удивительно: меня не послали, пригласили встретиться, все показали и рассказали, после чего у нас начался диалог. И не было ни одного момента, когда у меня возникли бы сомнения в том, что проект не будет реализован. Я работал с разными галереями, с разными музеями, с разными кураторами. Кто-то лучше понимал, чем я занимаюсь, кто-то — хуже, кто-то наделял мои работы одним смыслом, кто-то — другим и не прислушивался к моим пожеланиям, кто-то вообще говорил: «У тебя 15 лет назад была отличная работа, я в курсе, что ты сейчас такого не делаешь, но мы бы хотели, чтобы ты повторил именно ее для нашей выставки», — все это нормальная практика в сфере современного искусства. Когда я пришел в крематорий с проектом и начал объяснять сотрудникам его концептуально-художественную часть, они остановили меня на полуслове, сказав, что уверены в моем профессионализме и видят свою задачу в том, чтобы помочь мне технически воплотить идею в жизнь. Что касается закрытости сферы — существуют стереотипные представления о работниках ритуальных услуг, которую многие воспринимают как связанную с криминалом и бандитизмом. Есть, правда, альтернативная точка зрения — это не криминал чистой воды, а просто неотрегулированная сфера экономики.
М.К.: Прости, это наивная точка зрения. Похоронный бизнес слишком прибылен, чтобы в нашей стране, где налоговая в Instagram отслеживает домохозяек, которые пекут на продажу торты, оставаться неотрегулированным. Возможно, обществу просто выгодно внушать подобную мысль.
А.Ф.: Если ты хочешь вырыть яму на кладбище, ты идешь и ищешь ребят, которые это сделают. Договариваешься с ними. Если идет дождь или в земле много корней, они начинают намекать, что нужно накинуть за сложность работы, и так далее. Я говорю именно о такой неотрегулированности.
М.К.: Собственно, на этом и строится экономика смерти в нашей стране. Ты в стрессе и не можешь сопротивляться людям, которые активно извлекают из тебя прибыль. Вместо понятного прейскуранта — дождь и «накиньте», вместо оплаты картой — только наличные, вместо нормальных кассовых чеков — мятые бумажки с непонятными цифрами. Каждую секунду общения с похоронными агентами ты понимаешь, что тебя обманывают и тобой манипулируют, но ты просто хочешь, чтобы все наконец закончилось.
А.Ф.: В том-то и дело. Но крематорий призван упорядочить индустрию, вывести человека из пространства бесконечного преодоления не очень понятных ему трудностей. Крематорий убирает именно этот травмирующий элемент. Здесь есть ценник, все отрегулировано, сам процесс индустриализирован. Это понятная и прозрачная система, которая дает возможность сознательного отношения к смерти. Более того, кремация сегодня — единственный способ альтернативно, самостоятельно, интимно пережить утрату человека, без религиозных и политизированных институтов. В России, например, нельзя забирать прах домой, но частный крематорий может закрыть на это глаза и позволить вам сделать с прахом то, что вы считаете нужным. Например, где-нибудь развеять. С государственными крематориями дела обстоят куда хуже — зачастую они даже не выдают урну на руки. Я надеюсь, законодательство будет меняться, и на территорию смерти и почтения памяти придут новые формы. Те же самые экокладбища или парки, как в Японии.
М.К.: Я не могу разделить твой оптимизм относительно крематория как новой нормализующей похоронную индустрию институции. Единственное с чем, я могу согласиться, — появление крематориев в регионах создает альтернативу, а значит, конкуренцию внутри бизнеса ритуальных услуг, уничтожая монополию кладбищ. А значит, улучшает положение людей, которые теперь могут выбирать, каким образом им «хоронить» близких, а заодно экономить, потому что кремация обходится значительно дешевле традиционного захоронения. Я не разделяют твой оптимизм, но вижу, что позитивный опыт общения с институцией настроил тебя на лирический лад по отношению к ней.
А.Ф.: Все-таки вряд ли можно сказать, что этот опыт сугубо положительный. Но так называемая лирика — первый шаг к тому, чтобы реально зайти на территорию смерти, но сделать это не вынужденно или из любопытства, а из благих побуждений. Работа по улучшению чего-либо должна быть ненасильственной, а значит — медленной. «Сад» тоже растет медленно. Возможно, появятся люди, которые назовут его «своим местом». Нам бы хотелось привлечь в проект других художников, которые понимают, что это за территория, и хотели бы на ней что-то сделать.
«Сад» живет независимо от того, присутствует ли в нем человек. Для меня это образ символического бессмертия. Музыкальное произведение, написанное на либретто Алексея Корси при участии композитора Евгения Вороновского и исполненное оперной певицей Зоей Петровой, представляет собой современный хорал, который длится вечно. Растения рождаются и умирают. Процесс не прекращается. Но у этого проекта есть и еще одно измерение. Оно заключается в актуализации дискуссии на тему сознательного отношения к смерти и индустрии смерти. Мне в принципе очень нравится сама эта формулировка — «сознательное отношение к смерти». Сегодня тема смерти табуирована, но давайте перевернем эту фразу и скажем, например, что тема жизни табуирована. Глупо, да? Смерть и жизнь — части одного целого. Они не могут быть табу, они могут быть по-разному эмоционально окрашены, по-разному обсуждаться. Хотя, если смотреть глубже, окажется, что тема смерти не столько табуирована, сколько не встроена в повседневность. И одной из задач нашего проекта был выход в повседневность, десакрализация темы смерти, хотя при этом мы не хотели и не хотим разрушать ее самобытность.
М.К.: Ты говоришь о десакрализации смерти, но пространство твоего проекта отчетливо считывается как сакральное. Его язык — это латынь, язык ритуала. Его звучание — это орга́н, который у многих ассоциируется с храмовым действом. Я не знаю, был ли ты до постройки крематория в Нижнем на церемониях кремации, но могу рассказать, как это происходит в Москве. Это последовательность действий ритуализированного характера с включением «органной музыки». Естественно, это Бах. Ставится фонограмма или же присутствует музыкант, который играет на синтезаторе, создавая торжественную, печальную, сакрализованную атмосферу. Более того, стоя посередине «Сада», я все время думала о том, что в европейской культуре у каждого из этих растений есть символическое значение, причем нередко оно связано с памятью и — через нее — со смертью. Как сложился ботанический словарь твоего проекта, как он был придуман?
А.Ф.: У нас долго не было понимания, какие растения должны составлять «Сад». Не хотелось бы, чтобы он напоминал «собянинское благоустройство» или превратился в патио. В итоге я попросил совета у своей подруги Марии Ермиловой, она сейчас учится на ландшафтного проектировщика в Японии. Мария прислала мне целый список схожих на мой проектов, уже реализованных в Японии. Люди приходят не на кладбище, а в лес или парк и высыпают пепел на землю, где потом высаживают типичные для этой местности растения. Можно посадить дерево, оно будет расти, символизируя память о человеке. В таких пространствах можно встретить небольшие таблички с эпитафиями, но все равно они совсем не похожи на типичные европейские кладбища. Именно в этот момент я понял, что и в нашем саду растения должны быть не уникальными, а характерными, привычными для нашей местности. Мы не ставили перед собой задачу сделать идеальный сад, а хотели воссоздать всем знакомые природные пространства, такие как поле, лес, болото и луг. Благодаря этой узнаваемости «Сад» может стать близким любому посетителю. Мы специально сделали наше пространство нейтральным, чтобы не превращать проект в эксперимент над людьми, которые не ожидали и не хотят быть его участниками. От ощущения сакральности места нельзя избавиться, ведь мы находимся на территории крематория. Выбранный тип пения, напоминающий монодию, хоть и отсылает к прошлому, но его внутреннее содержание сильно изменено — перечисляются внутренние органы на латыни, это уже медицинская месса. На месте сюжета в песне, в которой должно быть логическое развитие, начало и конец, — список, который позволяет воспринять произведение одинаково на любом его отрезке. Мы обращаемся к самой идее кремации в контексте эпохи модерна.
М.К.: Все равно получается палимпсест, в котором есть рассказ об истории формы и об истории практики.
А.Ф.: И мне кажется, это честно. Если этот проект разделить на части, каждая из них окажется не уникальной. Любая посвященная садоводству книга начинается с рассказа о саде как о проекции рая. Изначально Алексей Корси представлял себе музыкальную составляющую проекта как современную и десакрализированную, но в какой-то момент все равно обратился к форме средневековой монодии. Мне кажется, «Сад» застревает между уже изученным прошлым и непроговоренным настоящим. «Сад» будет меняться, ведь «Сад» — это процесс.
М.К.: Через клише и стереотипные описания мы говорим…
А.Ф.: Из уже известных, знакомых и понятных людям элементов мы создаем не просто авторское высказывание, но ситуацию, нейтральную территорию, где смыслы и формы могут жить, а могут и не прижиться, могут собираться, а могут распадаться, а потом пересобираться заново. У этого проекта нет своей суперсовременности, и это соответствует самой древности института кремации. При этом мы закладывали в проект цифровую составляющую — люди могут выбрать одно из растений «Сада» и посвятить его на сайте проекта умершему близкому. Кроме того, они получают персонализированный сертификат о посвящении на почту. Память уходит на цифровой носитель — это связано и с тем, что социальные сети становятся более активным местом воспоминаний о покинувшем нас человеке. Посетители делают символический жест, похожий на то, что происходит каждый год на 9 Мая, но в нашем случае речь об интимной, личной памяти.
М.К.: Мне интересен этот проект не только с идеологической точки зрения, но и с социальной. Во-первых, я знаю, что тебя в принципе интересует идея коллективного участия, ты легко стягиваешь разных людей в свои проекты. Написал подруге в Японию — она, р-р-р-р-раз, и включилась, делает тебе ресерч. Не понимаю, как тебе удается так быстро заражать людей энтузиазмом.
А.Ф.: Я привык работать в команде и привык работать в соавторстве.
М.К.: При этом соавторство соавторству рознь. С одной стороны, для современного художника коммуникация, то есть обмен идеями, и коллаборация зачастую являются основой творчества. Никто больше не сидит в своей маленькой мастерской и не создает собственными руками работу от начала и до конца. С другой — я не раз сталкивалась с проектами, в которых люди так и не смогли достичь одинакового понимания идеи и меры соавторства, скатывались в манипулирование и эксплуатацию, или начиналась борьба за копирайт.
А.Ф.: Я считаю, что чем больше участников, которые могу брать ответственность за какой-либо участок работы, тем лучше. К тому же я мало доверяю своим решениям и каждый раз стараюсь апробировать их на окружающих. Более того, я легко поступлюсь своими изначальными идеями и желаниями, поняв, что это дурь и блажь, получив аргументированную критику. Это нижегородская специфика. У нас все начиналось со странных коллективных парений и попыток быть всем в одной лодке. Но изначально речь шла скорее о традиционных форматах — коллективах или дуэтах с постоянным количеством участников и устойчивым, долговременным типом отношений. Однако с 2017 года я стараюсь не вступать в долгосрочные соавторства, ограничиваясь сотрудничеством в рамках одного проекта. Это как влюбленность, которая ценна тем, что кончается, у каждой личности должен быть свой путь. Без Алексея Корси, моего соавтора, проект точно не собрался бы воедино и не состоялся бы.
М.К.: В основе современных коллективных практик нередко лежит стратегический расчет. Например, много лет назад я училась в школе современного искусства при Фонде Сороса, и мы делали фестиваль перформанса именно в расчете на то, что коллективное усилие заметят быстрее, чем попытки прорваться на художественную сцену поодиночке.
А.Ф.: Я не стал бы называть себя альтруистом и тем более не скрываю, что мой подход к коллективным практикам во многом прагматический. Но все равно я беру на себя ответственность за бо́льшую часть проекта, если изначально это моя инициатива.
М.К.: Ты смещаешь акцент с понятия «авторство» на понятие «ответственность». Но мы все равно склонны ассоциировать проекты с отдельными авторами. Авторство — эквивалент собственности.
А.Ф.: Понимаю. Но у меня всегда была мечта — кто-то подхватывает начатый мной проект и дальше делает без меня. Эта мечта заложена и в идею «Сада имени». Я собираюсь активно заниматься этим проектом три года, но у «Сада» бесконечный потенциал развития, поэтому мне очень хочется, чтобы нашлись люди, готовые подхватить его после меня.
М.К.: Как выстроены в этом смысле твои отношения с руководством крематория?
А.Ф.: Крематорий не выделял денег на этот проект, но предоставил ресурсы — людей, территорию, организацию работ. И это поставило нас в равные, партнерские отношения, а не сделало меня человеком, который выполняет заказ организации. Финансово «Сад» поддержала галерея Artwin, с которой мы с Алексеем работаем на протяжении нескольких лет. Крематорию это проект дает ряд дополнительных возможностей, например, он способен работать как реклама. Но у меня нет проблем с тем, что проектом могут воспользоваться в том числе и в таких утилитарных целях. Это дань правде.
М.К.: Идея автономии искусства себя окончательно исчерпала, и все давно привыкли к искусству в общественных пространствах, на улицах, в супермаркетах, в транспорте, в офисах и на ресепшенах гостиниц. Но не на территории смерти, где есть определенная традиция эстетизации, которая носит скорее идею неловкого камуфляжа, но не искусства. В России тема смерти во многом табуирована, не артикулирована, мы мало и плохо говорим о смерти. С темой смерти, за исключением разве что некрореалистов, последовательно не работает практически никто из известных мне российских художников.
А.Ф.: Для меня это новый опыт, я сам очень боюсь смерти и, как любой атеист, задаюсь вопросом, а что там за ней — небытие? Ответ пока для меня заключается в том, что ты закрываешь глаза, и сознание перестает существовать. Но так как я художник, то понимаю, что многие вещи и феномены так или иначе достигают бессмертия. Для этого создаются архивы, которые все так ненавидят, — но есть и другие способы, позволяющие запечатлеть мысль и через это «продолжить» человека и его деятельность. Конечно, я еще не переживал смерть в том же объеме, что люди более старшего поколения, которые уже прошли через кончину своих близких и друзей, и мой жест может выглядеть как поза молодого человека. Но для меня это серьезная и сложная тема. Перед тем как начать реализовывать проект, я обсуждал его с разными людьми — близкими и далекими, с людьми искусства и не из искусства, с родственниками, друзьями, таксистами, уборщиками — и был удивлен, насколько эта идея не вызвала противоречий, а только интерес.
