Анна Лацис. Красная гвоздика
Мемуары режиссера Анны Лацис, Аси — девушки, ради которой немецкий философ Вальтер Беньямин провел два зимних месяца в конце 1926-го — начале 1927 года в Москве, впервые вышли в 1984 году. Переиздание, которое подарил нам книжный магазин «Циолковский», поразило читателей — Лацис, хотя и посвящает немало страниц своему немецкому другу, ни словом не намекает на близость их отношений (Беньямин же, напротив, в своем «Московском дневнике» предельно откровенен) и вообще скрывает от читателя многие трагические события своей биографии (например, заключение и последующую ссылку в Казахстан, которая на десятилетие разделила Лацис с семьей — мужем, режиссером Бернхардом Райхом, и дочерью Дагой). Однако, несмотря на авторский контроль и самоцензуру, нам важны эти воспоминания, ведь они позволяют дополнить новыми деталями «портреты» не только Вальтера Беньямина, но и драматурга и реформатора театра Бертольда Брехта, с которым Лацис сдружилась в 1920-х, Бернхарда Райха и других заметных фигур новой европейской культуры. С любезного разрешения издателя «Артгид» публикует несколько страниц мемуаров Аси Лацис, посвященных ее знакомству с Беньямином летом 1924 года.
Адольфо Гиард. Крестьянская девочка с гвоздикой. 1903. Холст, масло. Музей изобразительных искусств Бильбао. Источник: wikipedia
В Мюнхене Дага, которая уже год жила с нами, заболела воспалением лёгких. Врач настоятельно рекомендовал увезти её в Италию. Весной 1924 года Райх снял на Капри маленький домик, а сам вернулся в Германию.
Целительный воздух, сияющее голубизной небо, удивительно синее море — вот что такое Капри. На горизонте постоянно курится лёгкий дымок — это Везувий. Ночью хорошо видны огненные струи и искры, вылетающие из его кратера. С высоты можно рассмотреть город, о котором итальянцы говорят: «Кто увидел Неаполь, может умереть спокойно». В центре курорта магазинчики, торгующие фруктами и овощами, неподалёку — маленький ресторан.
Однажды я пошла с Дагой в магазин купить свежего миндаля и никак не могла припомнить, как он называется по-итальянски. Я указывала на него пальцем, но хозяин лавочки подавал то апельсины, то лимоны. Стоявший рядом господин неожиданно сказал по-немецки:
— Простите, не разрешите ли помочь вам?
— Пожалуйста.
И он объяснил продавцу мою просьбу.
Я накупила множество пакетиков, а незнакомец всё не отходил. У него были очень густые тёмные волосы, толстые стёкла очков в золотистой оправе сверкали при каждом движении, искрясь на солнце.
— Разрешите представиться: доктор Вальтер Беньямин.
Я назвала своё имя, и он предложил донести пакеты до дому, но они тут же выпали из его рук. Мы оба засмеялись.
Беньямин выглядел элегантно, на нём были дорогие брюки в полоску. «Наверное, из богатых буржуа», — решила я. Шли, оживлённо беседуя. Оказалось, что он литератор, философ и переводчик, приехал на Капри, чтобы закончить свою диссертацию «Рождение немецкой трагедии XVII века»[1]. Он проводил меня до крыльца нашей террасы, потолком которой служили густо сплетённые виноградные лозы со спелыми гроздьями; крупные виноградные кисти висели прямо над столом. Прощаясь, Беньямин попросил разрешения посетить нас снова.
— Я уже недели две наблюдаю за женщиной в белом широком платье и длинноногой девочкой в зелёном: вы не ходите, а порхаете по пьяццо!
Беньямин стал у нас частым гостем, мы подружились.
Однажды он пришёл утром. Маленькая Дага только что проснулась и, ещё не умытая, расхаживала по комнате в одной рубашонке. Вальтер поздоровался со мной, протянул руку дочке, но она неожиданно отпрянула в сторону, спрятала ручонку за спину и убежала. Вымывшись, она вернулась к нам.
— Гутен таг, — сказала она приветливо, протянув ручку Вальтеру. Дага была убеждена, что теперь, умывшись, соблюдает правила приличия и вправе поздороваться с гостем.
Зачем я рассказываю о таких мелочах? Потому что об этом случае, об особенностях детской психологии Беньямин позже написал в своих «Миниатюрах» в книге «Улица с односторонним движением».
Беньямин родился в богатой еврейской семье, которая жила в роскошном особняке в фешенебельном районе Берлина Грюневальде. Меня поражала начитанность Вальтера, великолепное знание современной французской литературы и языка, которым он владел не хуже немецкого. Он переводил Бодлера, Пруста, Жироду, Жида. Его суждения об искусстве были меткими, хотя далеко не бесспорными. В Берлине Вальтер собрал уникальную библиотеку, которой очень дорожил.
Вальтер очень интересовался Советским Союзом — всем, что там происходило. Он расспрашивал меня о литературе, театре, о жизни советских людей. Заинтересовал его и рассказ о детском театре эстетического воспитания. Найдя в Беньямине жадного слушателя, я рассказала о своих принципах работы с детьми, о воспитании в них чувства коллективизма, заботе об их всестороннем развитии.
Позднее на материале опыта детского театра эстетического воспитания Беньямин напишет «Программу пролетарского детского театра» для Дома Либкнехта.
Вальтер Беньямин знакомил меня с ещё не переведёнными книгами, с новыми течениями французской литературы. Он восторгался умением Пруста точно подметить и описать каждую деталь. А когда я прочитала и перевела ему несколько отрывков из Андрея Упита, Беньямина покорило словарное богатство латышского языка, великолепный слог писателя.
Я же в то время пыталась разобраться в психологии немецкой прогрессивной интеллигенции. (Спустя несколько лет я написала статью «Дифференциация интеллигенции в Германии».) Интеллектуалы были недовольны существующим в Германии строем, интересовались происходящим в Советском Союзе, но, не получая правдивой информации, многого не понимали и не принимали. На этой почве у нас с Беньямином происходили горячие споры.
Как-то я спросила, чем его заинтересовала немецкая трагедия XVII века?
— Я считаю, что между нею и экспрессионизмом есть много общего.
Я высоко оценивала новаторство экспрессионистов и хотела узнать, что общего находит он в этих двух, казалось бы, совсем разных течениях — драматургии мёртвого барокко и экспрессионизме.
— Я пришёл к выводу, — разъяснял Вальтер, — что аллегория и символика тех времён повторяются и в драматургии немецких экспрессионистов.
Вальтер не был знаком с материалистической эстетикой. Он читал только Д. Лукача и говорил, что взгляды венгерского философа любопытны, а основные положения его книги убедительны, и что, по существу, он отрицает общество, которое враждебно относится к «свободной философии и искусству».
Я возражала: читать Лукача недостаточно, уж если ты пришёл к пониманию противоречий буржуазного общества, необходимо познакомиться с трудами теоретиков марксизма, изучить материалистическую диалектику и эстетику. Мало просто отвергать недостатки капиталистического строя, надо учиться его преобразовывать.
Наши беседы и споры оказались небесполезными. Когда позже мы встретились снова — это было в Берлине — Вальтер сказал, что читает Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова... Его увлекли положения теоретиков исторического и диалектического материализма. Подтверждение этому можно найти в его работе «Улица с односторонним движением», которая вышла в 1928 году в Берлине. Мне было приятно, что в этой книге наблюдений, миниатюр и зарисовок есть посвящение: «Эта улица называется улицей Аси Лацис, которая, как инженер, проторила её автору».
А в автобиографическом очерке, предпосланном большому однотомнику, вышедшему в издательстве «Зуркамп» в Берлине и во Франкфурте-на-Майне в ту пору, когда Беньямин был уже известным философом, он писал, что во время своего пребывания на Капри летом 1924 года познакомился с латышкой Анной Лацис, работавшей режиссёром в Москве, и под её влиянием стал марксистом...
На Капри ко мне изредка наезжал Райх, приехал и Брехт с Марианной. Беньямин просил меня познакомить его с Брехтом, но Брехт это знакомство отклонил.
Вместе с Брехтом мы — Райх и я — совершили поездку в Позитано, где работал и отдыхал Каспар Неер. В этом городе жилища были выдолблены, как гнёзда, в скалах, во многих жили бедные художники. Мы ели в маленькой траттории спагетти, анчоусы, кефаль, пили пиво, а потом расположились на ночлег в неприхотливом жилище Неера, прямо на каменном полу.
Я пересекла Италию с севера на юг, от Милана до Палермо. В Риме познакомилась с группой молодых художников, которые любезно показали мне Вечный город.
Одного из художников этой группы звали Панаджи. У меня сохранился его дружеский шарж. А вот о судьбе портрета, на котором он изобразил меня сидящей на стуле в оранжево-жёлтом одеянии, мне, к сожалению, ничего не известно. Панаджи очень интересовался Советским Союзом, изучал русский язык, хотел жить и работать в Москве. Позже мы с ним некоторое время переписывались.
Во Флоренции мы побывали у Горького. Он и Мария Фёдоровна Андреева приняли нас любезно. Алексей Максимович говорил, что тоскует по России и близким людям. Горький и вдали от родины жил её интересами, знал всё, что там происходит. Он читал всё выходившее в Советском Союзе, вёл интенсивную переписку, горячо поддерживал молодые таланты. Мы с Райхом нанесли визит Маринетти — «отцу» футуризма, автору известных «Десяти заповедей». У него мы впервые увидели мебель футуристического стиля: деревянные стулья с кривыми спинками и ножками, укороченными с одной стороны, с сиденьями в виде ромбов и треугольников. Вообще всё в доме было вычурным. И среди всего этого выделялась простотой жена Маринетти — скромная, гладко причёсанная, вся в белом.
Когда Райх снова вернулся в Германию, моим гидом стал Вальтер. Он возил меня в Неаполь, показал район, где ютилась беднота. Люди жили прямо на улице, под открытым небом. Женщины готовили на жаровнях пищу, не стесняясь, тут же кормили детей грудью.
Жилища бедноты были уставлены фигурками мадонн, украшенных бумажными цветами. Поперёк узких грязных переулков были протянуты верёвки, на которых в несколько ярусов сушилось, развеваясь на ветру, бельё. Дома на Капри и в Неаполе с многочисленными балконами и дверьми чем-то напоминали пористые морские губки. В Неаполе мы с Беньямином попали на праздничный карнавал: огромное количество ракет взрывалось в воздухе, освещая радужным светом весь город. Я заметила:
— Тратят огромные средства на увеселения, когда кругом такая нищета!
— Городские власти знают, что делают. Люди повеселятся, выпьют вина, и довольный неаполитанец спокойно заснёт прямо на лестнице. Жена его кормит шестого, а то и седьмого бамбино грудью, а если грудь пуста, поит сладким вином, и всё семейство засыпает под добрым солнцем Неаполя.
— Давай напишем обо всём этом, — предложил он, — ты опишешь увиденное, а я пофилософствую.
Статья, которую мы назвали «Неаполь», была опубликована в газете «Франкфуртер Цейтунг»[2].
