Алек Эпштейн. Забытые герои Монпарнаса: Художественный мир русско-еврейского Парижа, его спасители и хранители

В серии «Очерки визуальности» издательства «Новое литературное обозрение» вышла монография Алека Эпштейна «Забытые герои Монпарнаса: Художественный мир русско-еврейского Парижа, его спасители и хранители», посвященная художникам «Парижской школы». Основанная на большом массиве редких материалов, эта книга «призвана вернуть в коллективную память незаслуженно забытые имена и воссоздать целостную картину русско-еврейского присутствия в художественной жизни Парижа в первой половине ХХ века, отдав дань памяти тем, кто поддерживал нуждавшихся художников, организовывал их первые выставки, давал им работу, писал о них». С любезного разрешения издателя мы публикуем фрагмент главы «“Парижская школа” в контексте дискурса восточноевропейских диаспор».

Марк Шагал. Париж из окна. Фрагмент. 1913. Холст, масло. Музей Соломона Р. Гуггенхайма, Нью-Йорк. © 2017 Artists Rights Society (ARS), New York/ADAGP, Paris

После распада Советского Союза и формирования Украины, Белоруссии и Литвы как независимых государств последние включили родившихся на их территории (причем в случае Украины и Беларуси в их нынешних, а в случае Литвы — в их так называемых «исторических» границах!) художников «Парижской школы» в собственные историко-художественные каноны.

Заведующая отделом европейского искусства ХIХ–XX веков Львовской национальной галереи искусств Вита Сусак написала масштабную книгу «Украинские художники в Париже. 1900–1939», прекрасно изданную в Киеве по-украински, по-английски и по-французски. Персональных глав в книге удостоились Соня Делоне, Абрам Маневич, Владимир Баранов-Россине и Хана Орлова; еще два раздела посвящены общему вкладу художников-евреев в феномен «Парижской школы»: в одном проанализировано творчество уроженцев левобережной Украины (среди них Исаак Добринский, Лазарь Воловик, Мане-Кац, Жак Готко, Иссахар-Бер Рыбак, Абрам Берлин, Айзик Федер и другие), герои второго — выходцы из Восточной Галиции. Целую страницу в книге занимает репродукция приглашения на парижскую выставку «Украинской группы» (Un Groupe Ukrainien) от 8 марта 1930 года^[1], в которой участвовали и скончавшийся год спустя А. Минчин, и переживший его всего на четыре года И.-Б. Рыбак, и дожившие до 1960-х годов Мане-Кац и И. Прессман. Заключительная глава книги называется «Парижская школа как часть истории украинского искусства XX века»^[2], и этот заголовок говорит сам за себя.

В Беларуси, давно уже объявившей собственным классиком Марка Шагала (арт-центр его имени основан в Витебске в 1992 году, дом-музей создан в 1997 году), осенью 2012 года начат масштабный выставочный проект «Художники Парижской школы из Беларуси»: экспозиция была вначале развернута в Минске, затем — в Гомеле, потом — в Витебске. Всего в экспозиции 56 работ, из них 27 — из коллекции «Белгазпромбанка», 19 — из частных собраний и 10 — из фондов Национального художественного музея в Минске. Выставка знакомила с творчеством четырнадцати уроженцев из Беларуси, работавших в Париже в первые десятилетия XX века, среди которых, кроме Шагала, Хаим Сутин, Пинхус Кремень, Михаил Кикоин, Файбиш-Шрага Царфин, Осип Любич и другие. Весной 2016 года Беларусь объявила «своим» художником выросшего и сформировавшегося в Петербурге и прожившего почти всю творческую жизнь в Париже одного из столпов объединения «Мир искусства» Льва Бакста, 150-летие со дня рождения которого отмечалось под эгидой ЮНЕСКО. Напомнив, что он родился в Гродно, Национальный художественный музей в Минске устроил большую выставку его работ, а также выпустил посвященную ему монографию^[3].

В Польше тоже постарались объявить «своими» максимально большое число художников, включая тех, кто родился в давно уже не существующей Австро-Венгрии. Профессор Ежи Малиновский из Университета им. Николая Коперника в Торуне отмечал, что художники из Польши «составляли одну из самых многочисленных групп среди творцов Парижской школы». К ним он причислил две группы художников, сформированные исходя из даты их эмиграции, утверждая, что среди выходцев из Польши, творивших в Париже в это время, были как те, кто приехал в самом начале XX века (Роман Крамштык, Луи Маркусси, Моисей Кислинг, Анри Хайден, Симон Мондзен), так и те, кто приехал в Париж уже после Первой мировой войны (Тамара де Лемпицка, Зигмунд Менкес, Альфред Абердам, Эжен Эбиш, Давид Гарфинкель, Иоахим Вейнгарт). К первой же группе уместно причислить учившегося и работавшего в Париже Хаима-Вольфа (Владислава) Вайнтрауба (1891–1942), по неизвестным причинам не включенного в энциклопедический словарь Надин Нешавер, который, хоть и отслужил в Первую мировую войну во французской армии, уже в 1918 году вернулся в Польшу, где и остался на всю оставшуюся жизнь, окончившуюся то ли в Варшавском гетто, то ли в лагере смерти Треблинка — точных данных об этом нет. Ежи Малиновский также высказал мнение о том, что художники — уроженцы Польши (он указывает, что почти всегда речь шла об этнических евреях) принципиально отличались от местных живописцев: «Если говорить о том, чем художники польского происхождения обогатили художественную жизнь Парижа, то надо сказать, что в первую очередь именно они выразили несогласие с французским рационализмом и индивидуализмом. В своих произведениях они продолжали следовать традиции польского романтизма и еврейского хасидизма, создавая атмосферу ностальгии, внутреннего смятения, в их работах торжествовал не разум, а чувства и интуиция»^[4].

Не входя сейчас в спор с польским искусствоведом относительно сделанного им вывода, нельзя не удивиться тому, что, противопоставляя польских евреев французам, он ничего не сказал о том, насколько они похожи на работавших в Париже в те же годы художников еврейского происхождения из Украины и Белоруссии. Напрашивается предположение, что, будь такое сравнение проведено, выходцы из Польши потеряли бы всякую самобытность, ибо сама польская государственность возникла, когда эти художники уже были достаточно зрелыми людьми. Никто из них не родился и не вырос в Польше: все те, кто не родился, как Моисей Кислинг или Леопольд Готтлиб (Leopold Gottlieb, 1883?—1934), в Австро-Венгрии, появились на свет в Российской империи, в ее черте еврейской оседлости. Кстати, Леопольд Готтлиб жил в Париже в 1904–1906 и 1908–1912, а затем вновь в 1926–1934 годах, и довольно сложно сказать, к какой из двух групп художников, выделенных исходя из даты их приезда в Париж, его следует отнести: повторная иммиграция из Польши во Францию спустя четырнадцать лет едва ли может быть определена как «возвращение», фактически речь идет именно о второй иммиграции, пусть и по тому же маршруту.

К тому же, если и говорить о созданных ими «польских» пейзажах, то они сродни Витебску М. З. Шагала: таким, каким он существовал на его полотнах, он не существовал более нигде. Этот важный момент отметил критик, посетивший посмертную выставку Давида Гарфинкеля: «Его натюрморты, пейзажи открывают нам удивительный мир, который дышит возвышенной ностальгией. Гарфинкель воскрешает на своих полотнах польский городок, который он когда-то знал и который теперь живет лишь в поэтическом мире его картин»^[5].

Именно так: мир идишкайта после Холокоста в Восточной Европе более не существовал; это прошлое, ушедшее, по всей видимости, навсегда. Если украинские, белорусские и польские авторы исходят из нынешних границ своих национальных государств, то профессор Вильнюсской Академии художеств Антанас Андрияускас, у которого литовскими евреями оказались и Хаим Сутин, и Марк Шагал, и Пинхус Кремень, и Михаил Кикоин, и Осип Цадкин, и Лев Инденбаум, апеллирует к границам средневекового Великого княжества Литовского, в шесть раз превосходившего территорию нынешней Литвы, карту которого он поместил во введении к своей обстоятельной книге^[6]. Хорошо известно, что в Виленской губернии из шести вышеперечисленных художников родился только Пинхус Кремень, все остальные родились на территории нынешней Беларуси, а учеба Хаима Сутина, Пинхуса Кременя и Михаила Кикоина в Вильне была весьма кратковременной. Однако профессор Андрияускас исходит из того, что евреи в тех районах Беларуси, где родились и выросли все эти художники, на протяжении столетий сохраняли память о средневековой Литве, что для них это была не Беларусь, а Лита, земля литваков. Начиная с того, что критики и современники называли Хаима Сутина peintre lituanien [«литовским художником»]^[7] — это утверждение, кстати, верно лишь применительно к некоторым публикациям, — автор причисляет к числу литовских художников всех живописцев и скульпторов «еврейского Монпарнаса», семьи которых исторически могут быть отнесены к духовно-религиозному миру «литваков», как хасидов, так и их оппонентов. Ирония судьбы состоит в том, что если бы Хаим Сутин, Михаил Кикоин и остальные жили сообразно мировоззрению своих семей, сохранявших верность иудаизму в целом и Второй заповеди в частности, они бы никогда не стали художниками.

В принципе, не может не радовать тот факт, что и в России, и на Украине, и в Беларуси, и в Польше, и в Литве растет внимание к наследию самобытных художников «еврейского Монпарнаса» (к которым, впрочем, Лев Бакст едва ли относится), десятилетиями живших в бедности и не вызывавших почти ничьего интереса. Проблема при этом не только в том, что происходит исторически нелогичная «приватизация» наследия художников «еврейского Монпарнаса»: в каждой из этих стран оно встраивается в местное культурно-историческое наследие, частью которого эти художники не были. Главное же, что, обращаясь исключительно к «своим» уроженцам, авторы доктрин, вписывающих художников «еврейского Монпарнаса» в историю русского, украинского, белорусского и польского искусства, разрывают единую ткань «Парижской школы», вплетая Шагала, Сутина, Кременя и Кикоина в одну национальную традицию (белорусскую или литовскую), Маневича, Мане-Каца, Баранова-Россине, Добринского — в другую (украинскую), Кислинга, Хайдена, Гарфинкеля, Эбиша и Готтлиба — в третью (польскую), оставляя при этом Модильяни, Паскина и других за бортом, поскольку в историю русского, украинского, белорусского или польского искусства вписать их невозможно ни по какому критерию. Сообщество художников Монпарнаса было целостным феноменом восточноевропейской еврейской художественной диаспоры, связанной с актуальными тенденциями тогдашней художественной жизни многонациональной Франции. Как справедливо, хоть и не без юмора, указывал Жан-Поль Креспель, «в период с 1910 по 1930 год на Монпарнасе жили художники самых разных националь- ностей, и он вполне мог бы стать зародышем Лиги Наций»^[8].

При этом большая часть художников так называемой «Парижской школы» — это именно восточноевропейские евреи, которые, даже будучи рождены на территории Российской империи, совсем не всегда даже говорили по-русски. Х. Сутин, книга о котором вышла в серии «Художники русской эмиграции», в конце жизни утверждал, что не знает русского языка, и, как отмечал Ж.-П. Креспель, это было действительно так: с идиша он сразу перешел на французский^[9]. Хаим Сутин родился в местечке Смиловичи Минской губернии, как и Файбиш-Шрага Царфин; Михаил Кикоин — в Речице Гомельской губернии; Пинхус Кремень — в местечке Желудок Виленской губернии; Хаим-Яков Липшиц — в Друскениках Гродненской губернии; Роберт Генин — в селе Высокое Климовичского уезда Могилевской губернии, а рос в доме деда в местечке Красовичи (ныне Красавичи); Давид Гарфинкель — в городе Радом в сотне километров к югу от Варшавы, где, согласно переписи населения 1897 года, евреи составляли 39% населения (там же родился писавший на языке идиш крупный еврейский поэт и писатель Исроэль Рабон, погибший в огне Холокоста), и т.д. Все они выросли в сугубо еврейской среде, практически никак не будучи вовлеченными в русскую (и уж тем более украинскую, белорусскую, литовскую и польскую) культуру Марк Шагал — один из очень немногих художников «еврейского Монпарнаса», во-первых, поживший перед Парижем в Петербурге, а во-вторых, издавший, причем уже в молодости, автобиографию, честно рассказывал в ней о своем вопиющем пренебрежении русским искусством: «Лувр. Бродя по круглому залу Веронезе или по залам, где выставлены Мане, Делакруа, Курбе, я уже ничего другого не хотел. Россия представлялась мне теперь корзиной, болтающейся под воздушным шаром. Баллон-груша остывал, сдувался и медленно опускался с каждым годом все ниже. Примерно то же думал я о русском искусстве вообще. Всякий раз, как мне приходится размышлять или говорить о нем, я испытываю сложное, невыразимое чувство, замешенное на горечи и досаде. Как будто русское искусство обречено тащиться на буксире у Запада. Но, при том что русские художники всегда учились у западных мэтров, они, в силу своей натуры, были дурными учениками. Лучший русский реалист не имеет ничего общего с реализмом Курбе. А наиболее близкий образцам русский импрессионизм выглядит чем-то несуразным рядом с Моне и Писсарро. Здесь, в Лувре, перед полотнами Мане, Милле и других, я понял, почему никак не мог вписаться в русское искусство. Почему моим соотечественникам остался чужд мой язык. Почему мне не верили. Почему отторгали меня художественные круги. Почему в России я всегда был пятым колесом в телеге. Почему все, что делаю я, русским кажется странным, а мне кажется надуманным все, что делают они»^[10].

С этим мнением Шагала можно, конечно, не соглашаться, но совершенно невозможно игнорировать его, насильно посмертно включая его в то самое русское искусство, в которое он при жизни в России, по его словам, «никак не мог вписаться».