Анна Броновицкая, Николай Малинин. Москва: архитектура советского модернизма. 1955–1991. Справочник-путеводитель

Музей современного искусства «Гараж» при поддержке Aksenov Family Foundation выпустил справочник-путеводитель «Москва: архитектура советского модернизма. 1955–1991». Его авторы-составители — два блестящих московских историка архитектуры Анна Броновицкая и Николай Малинин — подробно описали 100 объектов самой неоцененной эпохи советской архитектуры, подарившей такие памятники отечественного послевоенного модернизма и постмодерна, как Дворец пионеров, здания кинотеатра «Россия», ТАСС, Академии наук, а один из лучших фотографов Юрий Пальмин запечатлел их современное состояние. По просьбе «Артгида» Анна Броновицкая и Николай Малинин выбрали из своей книги два фрагмента-описания знаковых зданий столицы — Останкинской телевизионной башни и Дома Советов РСФСР (ныне — Дом Правительства РФ), который москвичи называют просто Белым домом.

Обложка книги «Москва: архитектура советского модернизма. 1955–1991. Справочник-путеводитель». 2016. Фото: courtesy Музей современного искусства «Гараж»

Останкинская телевизионная башня
1959–1967
Архитекторы: Леонид Баталов, Дмитрий Бурдин и др.
Инженеры: Николай Никитин, Борис Злобин, Владимир Травуш, Виктор Ханджи и др.
Ул. Академика Королёва, 15
Метро «ВДНХ»

Такой же символический проект эпохи оттепели, каким должен был стать Дворец Советов для сталинской Москвы. Самое высокое на момент постройки сооружение в мире, не имеющее аналогов по техническому решению.

Останкинская башня — такой же символический проект эпохи «оттепели», каким должен был стать Дворец Советов для сталинской Москвы. Дворец Советов отмечал геометрический центр Москвы, телебашню же построили на окраине, в соответствии с политикой децентрализации. В облике дворца суммировались «лучшие достижения архитектуры прошлого», телебашня же была бескомпромиссно современной. При этом оба сооружения задумывались как самые высокие в мире: высота Дворца Советов должна была составить 420 метров, на 39 метров больше, чем Эмпайр-Стейт-билдинга, а Останкинская башня при высоте 533 метров вместе с антенной в самом деле держала титул самого высокого сооружения в мире в течение девяти лет, пока ее не обошла торонтская Си-Эн-Тауэр. Вступившая в строй к 50-летию революции не имеющая аналогов в мире телебашня дала СССР почти такой же повод для гордости, как и достижения в освоении космоса.

Поднявшаяся на захватывающую дух высоту стройная башня-антенна сама вызывает космические ассоциации, и это далеко не случайно. Решение о ее строительстве было принято в 1956 году, когда завершалась подготовка к запуску первого искусственного спутника Земли. В ходе разработки проекта площадка, сначала выделенная в Новых Черёмушках, была перенесена в Останкино, где получил дачу конструктор ракет Сергей Королёв и вскоре были построены жилые дома для космонавтов. Окрестности башни полны напоминаний о космической программе: монумент Покорителям Космоса, ракета на ВДНХ, Звёздный бульвар, аллея Космонавтов, улицы, названные именами ученых-ракетчиков Королёва, Цандера, Кондратюка. Последний из них имеет прямое отношение к конструкции башни, хоть и погиб на фронте в 1942 году. Юрий Кондратюк (его на самом деле звали Александр Шаргей и судьба его достойна авантюрного романа) еще до революции рассчитал оптимальную траекторию полета на Луну, а его опубликованная в 1929 году работа «Завоевание межпланетных пространств» была впоследствии использована NASA при подготовке программы «Аполлон». В тридцатые годы умение Кондратюка рассчитывать ветровые нагрузки на высоте нашло применение в разработке проекта Крымской ветровой электростанции на горе Ай-Петри: ветряки должна была нести на себе полая цилиндрическая башня высотой 165 метров. Чтобы тонкая башня могла выдержать давление самого сильного ветра, Кондратюк предложил пустить вдоль внутренней поверхности железобетонной оболочки туго натянутые стальные кабели, которые не дадут бетону растрескаться при изгибе. Строительство Крымской ВЭС было остановлено после смерти в 1937 году покровительствовавшего ему наркома Серго Орджоникидзе, но конструктивное решение ствола электростанции было использовано помощником Кондратюка Николаем Никитиным двадцать с лишним лет спустя.

Первый проект 500-метровой башни, которая должна была заменить 150-метровую Шаболовскую и обеспечить устойчивое телевизионное вещание в радиусе 120 километров от Москвы, был поручен киевскому проектному институту, специализирующемуся на стальных конструкциях. Никитин, приглашенный на экспертный совет для оценки проекта киевлян, нашел его чрезвычайно уродливым и попытался убедить заказчика, Министерство связи, в том, что башня из предварительно напряженного железобетона будет красивее, практичнее и экономичнее квадратной стальной мачты на многочисленных растяжках. Прецедент был — в 1956 году в Штутгарте была открыта бетонная телевизионная башня высотой 217 метров, и Никитину дали шанс представить свой проект, который в итоге был принят и реализован.

Конструктор рассказывал, что форма башни с основанием в виде конуса явилась ему во сне в образе перевернутой лилии, но специалисту по бетону должен был быть известен проект его знаменитого итальянского коллеги, Пьера Луиджи Нерви. В 1932 году Нерви предложил на конкурс «Монумента знамени» в Риме 300-метровую стройную башню, вырастающую из конуса и завершающуюся металлической мачтой. Никитин увеличил высоту до требуемых параметров, обеспечил прочность железобетонного ствола с помощью напряженных кабелей и сделал фундамент еще более мелким, чем у Нерви, — высотное сооружение держится на бетонном кольце, заглубленном в землю всего на четыре метра. Скептики утверждали, что этого совершенно недостаточно и башню необходимо закрепить сваями, забитыми в землю на 40 метров, до материкового слоя, а не то она неминуемо повалится. Однако Никитин, разрабатывавший конструкции фундамента Дворца Советов, главного здания МГУ и других московских высоток, знал что делает. Башня успешно выдержала несколько ураганов, землетрясение и пожар, в 2000 году серьезно повредивший ее верхний уровень.

Изначально предусмотренные Никитиным четыре арки заменили на десять по совету приглашенного для консультаций автора Штутгартской телебашни Фрица Леонхардта. Расположение на стволе балконов, несущих передатчики, зонды и другую аппаратуру, определено техническими требованиями, но законченный облик придали башне архитекторы. Леонид Баталов и Дмитрий Бурдин нарисовали красивые параболические арки и встроили под конус остекленный цилиндр, где разместились, кроме технических служб, студии прямого эфира пяти тогдашних телепрограмм (для основных студий и редакций в 1964 – 1970-х годах построили здание Телецентра на другой стороне улицы Королёва). Верхнюю часть конуса архитекторы прорезали рядами круглых «иллюминаторов», усиливших сходство с ракетой. На уровне 325–360 метров башня расширяется: по сути, на ствол насажено 10-этажное круглое здание, вмещающее особо чувствительное оборудование, 3-этажный ресторан и смотровую площадку, добавленные к программе башни по образцу Штутгарта. Вращающийся ресторан «Седьмое небо» с элегантными корбюзианскими интерьерами сам по себе стал достопримечательностью Москвы, но после пожара, увы, так и не возобновил свою работу. Его обещают вновь открыть в 2017 году, но с переделанными интерьерами. Пока же можно посетить только смотровые площадки, самая высокая из которых находится на отметке 337 метров, и почувствовать близость космического корабля из фильма Андрея Тарковского «Солярис»: круглые коридоры, по которым блуждают Крис Кельвин, Снаут и Сарториус и где появляются их «гости», снимались на технических этажах телебашни.

Дом Советов РСФСР (ныне — Дом Правительства РФ)
1965–1981
Архитекторы: Дмитрий Чечулин, Павел Штеллер, М. Арзрумцян, А. Афанасьев, В. Лукьянов, В. Мазурин, И. Чекалин
Краснопресненская набережная, 2
Метро «Краснопресненская»

Почти сказочное воплощение проекта, пролежавшего в столе сорок лет, обернулось чудом политическим: здание с равным успехом символизирует то свободу, то несвободу.

Только в самом страшном сне кому-нибудь из депутатов Верховного Совета могло пригрезиться, что место его работы станут называть по имени штаб-квартиры врага. Но события августа 1991 года срочно потребовали короткого и не замшелого наименования своему центру. А поскольку США из противника превратились на время в образец для подражания, то Дом Советов невыговариваемого государства «РСФСР» стал «Белым домом».

Два года он символизировал свободу, но в октябре 1993 года, когда демократию узурпировали ревизионисты, президент страны расстрелял здание из танков, заложив недобрую традицию игнорировать парламент. Белый дом почернел от пожара, а часы на башенке остановились при первом же залпе и были заменены гербом России. Чья самостоятельность обрела смысл — после выморочного существования РСФСР в рамках СССР.

Кроме того, дом окружил высоченный забор (надежная защита от танков), окончательно выключивший его из городской жизни. Правда, в ней он и раньше участвовал плохо, став хрестоматийным примером индифферентности к соседям. «Как можно было строить рядом другое здание так, как будто СЭВа нет вообще?» — возмущался в 1990 году историк архитектуры Дмитрий Швидковский. Действительно, обладая центральной симметрией, Дом Советов замкнут на себе, к проспекту стоит под углом, вроде бы на реке, но ни в какой с ней не связи, и как такое мог построить автор самой красивой московской высотки, вообще непонятно.

Но логика Швидковского — это логика постмодернизма 80-х с его вниманием к исторической среде. Дом же Советов строится явно в иной парадигме. Можно было бы счесть ее модернистской (благо, сам Чечулин называет обособленность своего здания «островным принципом»), но при этом в нем нет присущей модернизму остроты, динамики, радикализма: оно спокойное и солидное. Каким и должно быть здание высшего органа власти, о существовании которого советские люди вспоминали раз в 4 года, да и то лишь потому, что на избирательные участки завозили апельсины.

Краснопресненская набережная в 1960-е годы — место не престижное. Здесь нет еще всех этих иностранных слов (Экспо-центр, Хаммер-центр, Сити, Белый дом), на месте последнего — автобусный парк. Дальше идет промзона во главе с Трёхгорной мануфактурой, овеянная не только революционными традициями, но и химическими испарениями. По Генеральному плану Москвы 1971 года эта территория должна была стать частью парка, который бы начинался зоопарком и простирался до Шелепихи и подразумевал вовсе не строительство Сити, а регенерацию промзон. Но зеленую ленту, спускавшуюся от зоопарка к Москве-реке (над руслом речки Пресни), Дом Советов неожиданно перерубил. И это еще раз подтверждает, что он живет некой своей жизнью, которая не имеет никакого отношения ни к окружающей архитектуре, ни к градпланированию.

Очевидно, что располагается Дом Советов в пространстве фантомных болей, одна из которых мучает Москву полвека: это Дворец Советов. Воздействие этого непостроенного объекта разнообразно и могущественно: это и семь высоток, ориентирующихся на него; и Остоженка, замершая на полвека в ожидании своего принца; и Юго-Запад, начинающий от него свой разбег; и Зарядье, которое должно было его уравновешивать. И нет ничего удивительного в том, что здание, созвучное Дворцу и функцией, названием, и расположением на реке, окликает его и композицией (круглящиеся объемы над мощным стилобатом), и отдельными деталями («корона» Дома отчетливо напоминает «ребристый стиль» 1930-х годов, ярким представителем которого был Дворец). Поскольку же именно Чечулин оказался «могильщиком» Дворца Советов, расплескав на его месте бассейн «Москва» (1960), Дом Советов мог рассматриваться как своего рода сатисфакция. Что в тот исторический момент становится весьма актуально.

В мае 1965 года Брежнев впервые упомянул Сталина, в 1970-м он появляется в кино. Затем — Прага, Афганистан, борьба с инакомыслием, рост роли силовых ведомств, наращивание военной мощи, укрепление партноменклатуры — все то, что в Новейшей истории получило несколько чрезмерное название «неосталинизма». А на улице Горького в 1977 году появился жилой дом (ныне Тверская-Ямская, 7), намекнувший на возможность возвращения и сталинской архитектуры. И реабилитация Дворца Советов логично вписывается в этот ряд (тем более что в 1980 году историк архитектуры Юрий Яралов призвал воздвигнуть его на старом месте).

Другое дело, что этот неосталинизм — не чета тому: все же не абсолютизм, какое-никакое, но «коллективное руководство» (ворюги все ж, не кровопийцы); лояльность к религии и частной собственности; оглядка на Запад и на собственную интеллигенцию. И Дом поэтому куда слабее Дворца: ниже, проще, скучнее. Но в нем есть неожиданная особенность: торцы здания скругляются, и оно становится похоже на плоскую батарейку в 4,5 вольт. Эта легкомысленность (которую удачно дополнили дурашливые часы на башенке) сильно деформирует пафос административного здания, а шестиэтажная пилонада с застекленным интерколумнием и белый мрамор навевают ассоциации не столько с кремлёвским Дворцом съездов, сколько с нью-йоркским Линкольн-центром (1962–1968) и его театрализованной неоклассикой. То есть и в жанровый канон партсовздания Дом вписывается не стопроцентно.

Зато это отступление от норм дало повод советским искусствоведам сравнить здание с кораблем: вода, белый цвет, палуба с обтекаемой рубкой, флаг вьется… Но в этой благостной ассоциации есть серьезная натяжка: этот лайнер не то что идет тихим ходом, он вообще недвижим. Нижняя часть берет «батарейку» в такие мощные оковы, а «забор» пилонады столь высок, что ни о какой динамике нет и речи: «как броненосец в доке, Россия отдыхает тяжело». Что точно отвечает духу застоя, когда развевающийся флаг был единственным, кто напоминал о ветре.

Но если мысленно заменить нижнюю часть упругими арками, собрать в ярусы верхнюю, сузить простенки, добавить в стилобат круглые окна, на арки водрузить фигуры летчиков, а вместо кубика — Икара, то мы получим проект Дома Аэрофлота у Белорусского вокзала. Его создал в 1934 году молодой зодчий Дмитрий Чечулин — как офис советской авиации и одновременно монумент ей, спасшей экипаж ледокола «Челюскин». Абсолютная оригинальность формы, легкость, энергичность и артистизм проекта производят на редкость мажорный эффект, характерный для ранней версии сталинской архитектуры (Театр Советской армии, Речной вокзал). Но в отличие от этих зданий, более экзотичных (или архаичных), проект Дома Аэрофлота ближе европейской версии ар-деко: квадратный модуль фасадной сетки, скругленные углы, вытянутые арки, обилие стекла.

Этот проект легко узнается в здании Дома Советов, хотя изменения тоже характерны. Общий силуэт, скругления торцов, квадраты окон — все это осталось. Но явились тяжелый низ, пилонада, кубик-башенка. Ушли легкость, ярусность, декоративность; «авиационность» сменилась «корабельностью». Что же касается нового места, то это в Генплане 1971 года оно было парком, тогда как в сталинском плане 1935 года тут предполагалась большая Новоарбатская площадь. На которую выходили не только два новых проспекта (будущие Кутузовский и Калининский), но и новая широкая хорда, соединяющая эту точку с Белорусским вокзалом (откуда и переместился чечулинский проект).

…Эта история могла бы читаться как притча о зодчем, который с юности лелеял мечту о прекрасном замке и воплотил ее на старости лет. Если бы эти события происходили не в СССР, а героем их был не трижды лауреат Сталинской премии и Герой Социалистического Труда. Который искренне не любил авангарда («голый конструктивизм… и в малой степени не отвечал духу национальной архитектуры — радостной, светлой, близкой к природе») и кому совсем неслучайно выпало строить главный офис российской государственности. «Приверженец национальных корней в градостроительстве, он с сердечной болью переживал америко-израильскую духовную интервенцию в нашу страну, — писал о Чечулине автор антисемитского романа “Тля” Иван Шевцов. — Ее он ощущал постоянно в своей работе, опекаемый главным архитектором Москвы Михаилом Посохиным. …Он очень ревниво относился к строящемуся рядом с его лишенным каких-то то ни было национальных признаков зданием СЭВ. Он понимал, что новое здание Дома правительства еще больше выпятит несуразность его “развернутой книги”. Пользуясь властью главного архитектора, Посохин бесцеремонно вмешивался в деятельность Дмитрия Николаевича, заставив снизить на целых четыре этажа высоту Белого дома в ущерб его эстетическому звучанию. Мол, не смей подниматься выше моего СЭВа».

Он и не поднялся, тем не менее, именно здесь начала вызревать и оформляться национальная архитектурная эстетика, что почувствовал Чарльз Дженкс, который недаром назвал Белый дом «лучшим постмодернистским зданием Москвы». Она прозвучала в разных зданиях второй половины нулевых (суд на Селезнёвской улице, офисное здание на Страстном бульваре, деловой комплекс «Белая площадь»), и неслучайно, что последний расположился практически на месте Дома Аэрофлота – на площади Белорусского вокзала. Поначалу казалось, что он «задавит» стоящую перед ним церковку. И только потом стало ясно, как именно благодаря ему она поднялась и выросла…