Горчит, Каллима, губ твоих калина
Для меня термин «современное искусство» всегда относился к искусству изобразительному — живописи, графике, скульптуре. Со стихами я выступал в театрах, где ставят современные пьесы, в клубах, где играет современная музыка, и в галереях (в Питере у митьков, в Москве — в галерее Гельмана), где выставляется современное искусство, совриск. Так для меня было и есть: есть современный театр и музыка, а есть современное искусство.
Алексей Каллима. Из серии «Женская сборная Чечни по прыжкам с парашютом». 2008–2010. Холст, уголь, мел, сангина. Courtesy автор и Гельман Галерея
Когда я видел художников в сквотах, мне не приходило в голову, что их быт чем-то отличается от художников прошедших времен, — те же холсты, подрамники… Как-то в начале 1990-х в коммуне художников на Петровском бульваре попал я на один вернисаж. Не помню имени художника, возможно, сейчас он очень знаменит. Время было позднее, и зрители либо уже разошлись, либо пили вместе с художником. И в этот момент художник решил провести авторскую экскурсию для пани Брони, известной петлюровской бабушки (пани Броня, она же Бронислава Дубнер — модель и муза художника и модельера Александра Петлюры. В начале 1990-х ей было около 70 лет. — «Артгид»). Подходят они к одной картине, а я за ними иду. На небольшой картине изображено синее море с плывущей посередине моря льдиной, а на льдине стоит жираф. «Как же это так, — говорит пани Броня, — плывет он один, холодно ему, зовет кого-то». «Зовет, — соглашается художник, — а никого нет». Так я понял, что современное искусство нуждается в объяснении, а самому его понять нельзя.
Катя приехала в 2000-х в Москву из Луганска, пошла в галерею, а там фотографии детей, у которых все по-взрослому: сигареты, наручники. Широкий взгляд на вещи и общее с художником украинское происхождение не помогли Кате уловить художественный замысел. Катя еще не могла понять тогда, что современные художники отбирают у предметов их суть. Скульптуры из поролона, картины из мусора, говно из золота, а дети — испуганные карлики. Это было искусство, которое звало кого-то, а никого не было, кроме Кати.
Потом мы много тусовались, сначала по отдельности, потом вместе, и постепенно пришли к этому тихому хобби — писать рецензии на все подряд. И вот тогда-то в наше поле зрения снова попало современное искусство, о нем надо было писать в небольшую декадентскую шарашку. Мы задумались, с какого художника начать, и поняли, что современное искусство есть буквально повсюду в тех местах, где мы обычно бывали, а мы просто не замечали его. И мы отправились в галерею Гельмана на выставку Алексея Каллимы, посвященную подвигам чеченских парашютисток. Впервые мы вглядывались в полотна, полные решимости познать, что же хотел сказать художник. (Вру, у меня уже был такой опыт, в детстве я писал сочинение на тему посещения Пушкинского музея, даже помню картину — портрет кардинала Антонио Паллавиччини.)
Итак, мы искали смысл, а оказалось, что смысла нет. Оказалось, что художник — один из лучших современных живописцев, предпочитающий изображать мир в оранжево-серых тонах. Весь мир, в том числе и женскую сборную Чечни по парашютному спорту.
Объективно лишенные возможности нести тот бред, что художник прорывается в другую реальность, работает с новыми измерениями или экспериментирует с цветами, мы грустно стояли перед картиной с оранжево-серыми парашютистками. Каллима взирал на нас довольно холодно, даже в свете нашего обещания написать об этой выставке. И тут я понял, что я всегда, всегда буду писать о современном искусстве, как о том жирафе, который ведет свою перекличку с кем-то сокрытым во льдах, и уж точно не со мной.
