«Павел Федотов. Театр жизни». Путеводитель по выставке

Трагикомедии и фантасмагории автора «Сватовства майора» на юбилейной выставке «Павел Федотов. Театр жизни. К 200-летию со дня рождения», до 14 июня 2015 года открытой в Инженерном корпусе Третьяковской галереи. Подготовила Екатерина Алленова.

Павел Федотов. Театр жизни. Фрагмент экспозиции в Третьяковской галерее, раздел «Сепии». Фото: Екатерина Алленова/Артгид

Путеводитель по выставке Павла Федотова слегка отличается от других путеводителей «Артгида». Обычно мы выбираем для наших читателей лучшие и самые значительные из экспонируемых произведений. Но применительно к Федотову это дело безнадежное: картины «Сватовство майора», «Завтрак аристократа», «Анкор, еще анкор» многие знают наизусть со школьной скамьи. Между тем основной массив наследия художника — не живопись, а графика. И увидеть «вживую» (а не в растиражированных репродукциях) акварели, рисунки, сепии, которые вытаскиваются из музейных хранилищ лишь по большим праздникам, — это редкая и счастливая возможность. Поэтому мы представляем преимущественно именно графику Федотова или же не самые популярные его живописные работы. А тем, кто действительно хорошо помнит его хиты, для которых даже слово «хрестоматийные» недостаточно хрестоматийно, предлагается столь (не)любимая студентами-искусствоведами игра-угадайка: сможете ли вы узнать самые известные картины Федотова по их небольшим фрагментам? Если нет и захочется себя проверить — выставка открыта до 14 июня 2015 года в Инженерном корпусе Государственной Третьяковской галереи.

Экспозиция выставки разбита на несколько разделов, посвященных не столько периодам жизни Федотова, сколько разным аспектам его творчества. Один из разделов называется «Полковой художник». До 1844 года офицер лейб-гвардии Финляндского полка, квартировавшего в Петербурге на Косой линии Васильевского острова, Федотов лишь вольнослушателем в свободное от службы время посещал вечерние классы Академии художеств, и первые его художественные опыты связаны с воинской службой — это карандашные и акварельные портреты однополчан, наброски, этюды и акварели со сценами из полковой жизни (сугубо мирной, впрочем, хотя Федотов какое-то время и собирался стать баталистом). К ним относится и акварель, на выставке разогнанная в репродукции до масштабов эпического парадного зрелища. В автобиографии Федотов писал: «Великий князь Михаил Павлович, облегченный от тяжелой болезни, возвратился тогда из-за границы и обходил лагерь своих любимцев-гвардейцев буквально без церемонии, по-отечески. Нестройными, но живописными группами толпились вокруг него гвардейцы, лезли на пирамиды, на плечи товарищей, чтоб увидеть в лицо своего отца-командира; добродушное ура, шапки в воздухе, давка, беготня — сюжет славный задел на первом порыве художника, и он его с терпением выполнил в лицах». Сама акварель сравнительно небольшая (31 х 44,4 см), а фигур на ней изображено более пятидесяти, и каждую Федотов выписал с портретной тщательностью миниатюриста. Даже «шапки в воздухе» «ведут себя» почти портретно, имея разные траектории полета. За эту акварель художник получил от Михаила Павловича в награду бриллиантовый перстень, а также длительный отпуск в Москву к родным, а позже эта работа украшала полковое собрание. Рядом в стеклянных витринах в том же зале Инженерного корпуса экспонируются предметы «из полковой жизни» времен Федотова, позаимствованные из Государственного исторического музея и Музея Пушкина: тесаки, сабли, чубуки, ружья, игральные карты.

Акварель «Прогулка» помещена в раздел выставки «У Харитонья в огороде» — туда, где представлены ранние графические опыты художника, портреты близких, зарисовки московской жизни.

...Такая роль,
Как я играл в Москве, не ноль,
Я даже был формально в моде
И не в одном своем приходе
У Харитонья в огороде.

Так Федотов писал о себе в шуточном стихотворении — его детство и ранняя юность прошли в Москве, в доме в Большом Харитоньевском переулке в Огородной слободе, где выращивались овощи для царского стола (в центре слободы находилась церковь Харитония Исповедника). «Большое наше семейство помещалось в небольшом домике, и жили мы очень бедно, но пока отец мог служить, нужды особенной мы не испытывали, — вспоминал Федотов. — Зима обыкновенно проходила у нас довольно печально; но лето для нас было золотым временем года. Отдаленные улицы Москвы и теперь еще сохраняют колорит довольно сельский, а в то время были то же, что деревня. Любимым местом, где можно было резвиться с другими ребятишками, был сенник, откуда, сверху, открывался вид на соседние дворы, а все сцены, на них происходившие, оказывались перед глазами наблюдателя как на блюдечке. <...> я всякий день видел десятки народа самого разнохарактерного, живописного и, сверх того, сближенного со мною. Наша многочисленная родня, как вы можете догадываться, состояла из людей простых, неуглаженных светской жизнью. <...> Представители разных сословий встречались на каждом шагу — и у тетушек, и у кумы отца, и у приходского священника, и около сенника, и на соседних дворах. Все, что вы видите на моих картинах (кроме офицеров, гвардейских солдат и нарядных дам), было видно и даже отчасти обсуждено во время моего детства <...> Быт московского купечества мне несравненно знакомее, чем быт купцов в Петербурге; рисуя фигуры добрых старых служителей, дядей, ключниц и кухарок, я, сам не знаю почему, переношусь мыслию в Москву. Сила детских впечатлений, запас наблюдений, сделанных мною при самом начале моей жизни, составляют, если позволено так выразиться, основной фонд моего дарования».

Акварель исполнена в Москве осенью 1837 года, когда Федотов получил отпуск. Художник изобразил отца, сводную сестру и себя, выходящими из ворот внутреннего двора Кадетского корпуса, где будущий художник воспитывался семь лет. И хотя эта сценка явно нарисована со старательностью дилетанта, можно подивиться портретному сходству и тому, как здесь сопоставляются повадка чинных московских обывателей в неказистых тяжеловесных одеяниях и щегольская выправка петербургского офицера. Кстати, офицерское обмундирование стоило весьма дорого: «Дворник ваш богаче и счастливее меня, — жаловался Федотов в одном из писем. — Мне необходимо бывать на балах в Зимнем дворце, а между тем что стоит один мундир, который должен быть с иголочки! Шелковые длинные чулки стоят в Английском магазине 40 руб. ассигн[ациями]. Наконец, я должен взять карету, потому что на ваньке меня и к подъезду не пустят». В 1837 году «оклад» Федотова составлял 350 рублей серебром (около 1250 рублей ассигнациями). Когда же начинающий художник получил от императора право выйти в отставку, чтобы посвятить себя рисованию и живописи, то Николай I распорядился обеспечить ему ежемесячный пенсион в 100 рублей ассигнациями. Для Федотова, не имевшего профессионального художественного образования, эта добровольная отставка была смелым и даже рискованным шагом. Отныне он должен был зарабатывать лишь своим искусством.

В 1850 году на выставке в Московском училище живописи Федотов показал семь сепий «нравственно-критического содержания», которые он, вероятно, намеревался издать отдельным альбомом. Раздел выставки, названный просто «Сепии», в наибольшей степени отражает ее главную тему «театра жизни». Это именно театр, граничащий с клоунадой. Вполне в духе самого Федотова зрители на выставке, рассматривающие и обсуждающие эти композиции, рифмуются с героями сепий — не сюжетно, конечно, а пластически. Вот описание сепии «Первое утро обманутого молодого», составленное самим художником: «Обманутый во всем молодой в отчаянии схватился за голову. Молодая на коленях просит прощения — и за волосы и зубы, которые под венцом были не так в плохом состоянии, и за всю мебель, и приданое, которое было взято напрокат и теперь выносятся, и, наконец, за то... от чего собачонка в спальне не лает, а служит перед кавалером, подающим украдкою в окно записочку няне, которая, кажется, собиралась оправить постель новобрачных. Старый дядька молодого стоит в грустном оцепенении. Полотенце и щетка уже не нужны: мести и обтирать нечего, — за всем этим пришел с распиской лавочник, команда которого — носильщики, рыночные и площадные бродяги — несут все вон».

Федотов не был женат — при своем скудном обеспечении он запретил себе даже мечтать о семейных радостях («Меня не станет на две жизни, на две задачи, на две любви — к женщине и искусству», — писал он близкому другу и своему первому биографу Александру Дружинину). Однако он очень часто изображал себя в роли обремененного семьей или озабоченного матримониальными планами персонажа сочиненного им самим «театра», причем легко заметить, что изображал чаще всего в качестве «жертвы обстоятельств» — тех, что у Достоевского назывались «среда заела». Педагог и писатель Иван Можайский вспоминал: «В альбоме Павла Андреевича была картина под заглавием “Федотов в старости”. Он изобразил себя больным, обвязанным тряпками и пишущим вывески для прокормления своего многочисленного семейства, наполняющего бедную комнату. Но судьба его едва ли не ужаснее». Сам же Федотов со свойственными ему педантичностью и красноречием излагал сюжет сепии так: «Талант его не в моде, и картины по стенам висят, оставшись без покупателей. Для прокормления огромного семейства принужден писать уже вывески, но и на то нет сил от болезни и горя. На столе умершее дитя, подле него икона, с которой снята риза (конечно, для продажи или заклада). Дворник вынул вьюшку печи, чтобы выжить бедняков холодом. Рамки идут в ломку на топку. Дети, конечно, без воспитания: сын принес матери серебряный чайник, но показывает его что-то робко из-под полы — вероятно, краденый. А дочь...»

Раздел выставки «Сцены из обыденной жизни» — это в основном карандашные рисунки, сочиненные на основе житейских наблюдений, — Федотов рисовал беспрестанно, с остротой, юмором, а иногда и ехидством фиксируя человеческие «повадки» в таких «типических обстоятельствах», которые не утрачивают актуальности до сей поры (как, например, в рисунке «Взяточник»). «Чтобы понять, до какой степени этот труд был велик, нужно вспомнить необыкновенную добросовестность Федотова и его глубокое отвращение к рисовке предметов из головы, то есть без натуры перед глазами», — вспоминал Дружинин.

Раздел «В кругу друзей. Портреты» — самый «уютный» на выставке. Федотов взялся за живописные портреты, чтобы просто-напросто освоить технику «холст, масло», и большинство из них — это изображения близких друзей, полные симпатии и участливого внимания, создававшиеся наподобие фотографий для домашнего альбома.

Большинство из них — почти миниатюры (не больше листа формата А4), то есть такие вещи, которые всегда можно иметь рядом и брать с собой, как дорогой сердцу предмет. Здесь даже совершенно неважно, кто именно изображен, — важна именно домашняя атмосфера тепла и уюта, умиротворяющий покой.

Замечательный портрет нотариуса Флуга, впрочем, кажется необычным в ряду других портретов Федотова, вероятно, потому, что исполнен посмертно. Его сюжет напоминает спиритический сеанс: загораживая листом от зрителя свечу, приставив бумагу близко к пламени, герой как будто ожидает проявления какого-то тайного послания, надеется прочитать написанные симпатическими чернилами письмена, когда они проступят в нагретом воздухе.

Последнему (как хронологически, так и территориально, то есть самому дальнему от входа) разделу выставки предпослан эпиграф из дневниковой записи Федотова: «Судьба, как неразмотанный клубок, каждая нитка не знаешь, цельная, или с узлами, что такое и как велика, на чем конец намотан. Ничего не знаешь». Первый шаг при попадании в этот раздел — «Вдовушка». «Вдовушек» на выставке три из четырех, созданных Федотовым (четвертая, самая лаконичная, из Государственного Русского музея не приехала). Сличение и сравнение этих картин — прекрасная возможность поупражняться в сочинении собственных версий того, какой из вариантов был создан первым, а какой последним, так как по этому поводу среди искусствоведов нет единого мнения (даты в подписях под нашими иллюстрациями приводятся согласно каталогу нынешней выставки). Считается, что поводом к возникновению сюжета стали обстоятельства личной жизни Федотова: будучи беременной, его сестра овдовела, оставшись без средств к существованию. Идея картины была необыкновенно дорога художнику, но вовсе не в силу печальных семейных обстоятельств. «Вдовушка» — первая живописная работа, где Федотов целенаправленно уходит от прежде присущей его живописным полотнам остроумной описательности, от изображения события в сторону того, что принято называть настроением, состоянием.

Вариант «с лиловыми обоями» ближе всего к ранним картинам Федотова с точки зрения описательных подробностей. Догорающая свечка освещает край алькова, фуражку покойного мужа-офицера, изображенного на портрете на комоде рядом с иконой, серебряную посуду на полу, на которую прицеплены бирки с печатями: имущество описано, вдовушка должна съехать с квартиры. Странным образом эта небольшая картина может напомнить обстановочный парадный портрет, тем более что сама героиня здесь, по выражению одного из современных Федотову критиков, «преграциозная и прехорошенькая», даже кукольно-хорошенькая, в стиле портретов Карла Брюллова, которым Федотов восхищался. Как свидетельствовал в своих мемуарах друг и однополчанин художника Петр Лебедев, необыкновенное освещение в картине и секрет красок для нее Федотову открыл именно Брюллов, явившийся ему во сне. «После долгого труда ему удалось слить светло-лиловый фон… с ярко-розовым цветом постели и тусклым мерцанием сальной свечи, при ярком дневном свете», — пишет Лебедев. В варианте из Ивановского музея акцентируется прежде всего «слезная печаль»: черты лица вдовушки чуть одутловаты, лицо словно опухло от слез, а более тяжеловесная фигура утратила «преграциозность». В варианте «с зеленой комнатой» изменяется и пространство — оно обступает фигуру более тесно, а черты лица героини приобретают сходство с ангельским ликом. Свеча здесь не столько освещает, сколько подчеркивает ощущение обволакивающего сумрака — эквивалент пушкинского оксюморона «свеча темно горит».

Финал выставочной экспозиции — в своеобразной темной пещере, в которую надлежит спускаться по скрытым в полумраке ступеням. Здесь последние работы Федотова — его единственный и красноречиво унылый пейзаж «Зимний день. 20-я линия Васильевского острова», картина «Анкор, еще анкор», рисунки на синей бумаге для картины «Игроки», а в центре большая (увеличенная раза в три), подсвеченная и помещенная в подобие камина репродукция самих «Игроков» — оригинал хранится в Киевском музее русского искусства и по вполне понятным в нынешней ситуации причинам в Москве его показать не смогли. Однако репродукция, будучи композиционным центром сумрачной пещеры, притягивает к себе зрительское внимание, при этом посетители обсуждают, главным образом, то, кто именно из игроков остался в выигрыше и почему на стене висят пустые рамы от картин (сами картины проиграны и холсты вырезаны из рам, чтобы достаться новому владельцу?).

Между тем фантасмагория, состоящая в том, что персонажи «Игроков» выглядят как вылезшие из картинных рам и несколько утратившие человеческий облик ночные призраки, усиливается общей атмосферой музейного зала: тени, отбрасываемые посетителями выставки на стены, до жути напоминают силуэты, написанные и нарисованные Федотовым (художник рисовал персонажей «Игроков» с манекенов). Пожалуй, это самое захватывающее из пространств выставки, вполне отражающее то душевное состояние, в которое погружался художник в последние месяцы жизни. В июне 1852 года Федотов был помещен в психиатрическую больницу.

Федотов рисовал, даже находясь в лечебнице для душевнобольных (правда, случалось это в редкие моменты просветлений — большую часть времени он находился в смирительной рубашке из-за буйного характера помешательства, а лечили его при этом ударами кнута), и даже учил рисовать других пациентов. Большой лист сплошь покрыт судорожно набросанными карандашом изображениями — мужские и женские профили, фигуры офицеров, обозначения карточных мастей, овечья голова, ребус с котом, скрипичные ключи, геометрические фигуры. Среди этого лихорадочного месива — рисунок с императором Николаем I, разглядывающим в лупу самого Федотова как экспонат какой-нибудь энтомологической коллекции (двумя годами раньше художник задумал картину «Николай I среди институток» и даже выполнил ее эскиз). Ниже, на полотнище знамени, цитата из сочиненной некогда Федотовым для полка песни «То ли дело егеря», а над ней надпись «Радъ стараться…» и далее неразборчиво «усрать(?)...». По мнению психиатра Александра Шувалова, проанализировавшего клинический случай болезни Федотова уже в 1990-х годах, увеличительное стекло в данном случае «могло являться символом как повышенного внимания со стороны окружающих (идеи отношения, бред значения), так и признаком идей самоуничижения и самоумаления». Художник Лев Жемчужников, друживший с Федотовым, писал в воспоминаниях: «Два листа рисунков, деланных Федотовым в это время и другими сумасшедшими, мне удалось достать и сохранить. <…> И теперь, по прошествии сорока лет, я смотрю на эти рисунки с крайне тяжелым чувством. Тут есть и надписи, сделанные рукою Федотова, и его чертежи, но рука ему изменила: рисунок потерял всю стройность и прелесть. Всего замечательнее то, что лица, им нарисованные, как, например, император Николай Павлович, собственный портрет самого Федотова и пр., все настолько похожи, что можно сразу узнать их: но все они имеют вид сумасшедших». Не пропустите этот лист с набросками, с прямоугольным вырезом в середине, — он висит справа при входе в «пещеру» с «Игроками», и многими посетителями остается незамеченным.

Далее — обещанная игра-угадайка. В качестве напоминания о главных живописных работах Федотова приведем цитату из воспоминаний Андрея Ивановича Сомова, историка искусства, главного хранителя Эрмитажа (и отца знаменитого художника Константина Сомова), который, еще будучи студентом Санкт-Петербургского университета, в 1849 году посетил выставку в Академии художеств, на которой демонстрировались три первые живописные работы Федотова (за одну из них, «Сватовство майора», художник получил звание академика): «Публика бродила по выставке, довольно равнодушно останавливаясь лишь на минуту перед тем или другим произведением, пока не добиралась до предпоследней из зал, выходящих на третью линию Васильевского острова. Там с первого же дня выставки постоянно скоплялась толпа любопытных, происходили толкотня и давка, стоял гул от разговоров.

Что было причиной такого многолюдства в этой зале? Что до такой степени привлекало в нее публику? Три небольшие картины "Поправка обстоятельств, или Сватовство майора", "Следствие пирушки, или Свежий кавалер" и "Разборчивая невеста", вышедшие из-под кисти отставного гвардейского офицера Павла Андреевича Федотова, образовавшегося помимо Академии, не имевшего даже низшего из художественных званий, а между тем высказавшего себя в этих картинках удивительным, крайне оригинальным мастером. Картинки эти изображали сцены, целиком выхваченные из действительной жизни, полные глубокой мысли и здорового комизма, одинаково интересные и для знатоков искусства, и для профанов, были исполнены с добросовестностью Герарда Дова и резко отличались от тех скучных вещей, которые наполняли собой академические залы. Всякий хотел вдоволь насмотреться на эти необычайные произведения и, однажды посетив выставку, не раз возвращался на ее ради них. Во всех кругах петербургского общества только и было речи, что о замечательном новоявленном таланте-самородке; газеты и журналы трубили Федотову восторженные хвалы, распространяя его известность и за пределы столицы; художники без зависти признали его не имеющим в своем роде соперников в их среде, а наиболее дальновидные между ними стали смотреть на него как на пионера нового живого направления русской бытовой живописи».