Disability art в России
В прошлом месяце «Артгид» начал серию материалов, посвященных понятию disability art и разным его граням — политическим, эстетическим и социальным. В настоящей статье своим мнением об этом направлении в российском контексте делится Антон Рьянов — художник и филолог из Нижнего Новгорода, куратор художественных и инклюзивных проектов, создатель арт-группы «Андрогин и Кентавр» (совместно с Верой Берлиновой), лауреат премии «Инновация-2019», член экспертного совета премии «Инновация-2020», соорганизатор цикла лекций и дискуссий «Диалоги в пространстве» и сокуратор Второго форум-фестиваля «Особый взгляд».
Антон Рьянов. Терпение. Фотодокументация перформанса. Фото: Дмитрий Степанов. Courtesy автор
На мой взгляд, в контексте искусства, создаваемого в русскоязычной среде, говорить о существовании disability art пока рано (хотя есть отдельные активисты и активистки, например Алена Лёвина, которая делает проект «Женщины. Инвалидность. Феминизм»). На Западе оно возникло и сформировалось как одно из частных проявлений движения борьбы за права людей с опытом инвалидности. Это случилось на волне множества разнонаправленных эмансипаторных выступлений 1960-х годов — студенческих, антивоенных, феминистских. В их числе было и движение за права людей с инвалидностью — его история очень хорошо отображена в документальном фильме Crip Camp («Особый лагерь: революция инвалидности» , где показано, как подростки с опытом инвалидности через пребывание в лагере включались во всю эту раскрепощающую культуру — рок-музыка, хиппи-культура, свободная любовь. В результате такие тенденции привели к тому, что люди стали добиваться изменений в общественной жизни, порой буквально перекрывая улицы инвалидными колясками для того, чтобы представители власти их услышали, чтобы университеты (в том числе те, которые готовят специалистов в области искусства) и музеи стали доступны для людей с инвалидностью. Это была настоящая борьба, и в качестве одного из ее проявлений выкристаллизовалось то, что мы обозначаем как disability art.
Ориентируясь на зарубежные примеры, можно сказать, что для принадлежности к этому направлению, конечно, недостаточно, чтобы создающий субъект был носителем опыта инвалидности. Нужно, чтобы такой опыт был критически им осмыслен, стал для него частью социальной и политической позиции художника и находил какое-то выражение в создаваемых им произведениях. О себе я могу сказать, что все, сделанное мной на сегодняшний день вместе с моими соавторами и соавторками, делится на две части: есть работы, которые действительно связаны с моим опытом инвалидности, и те, которые этой темы вообще не касаются. К первым относится, например, созданный совместно с нижегородской художницей Соней Пигаловой фильм «Орган восприятия». Он рассказывает о специфике восприятия мира на моем примере. Из-за гиперкинеза и спастики я не могу читать при помощи глаз, и мне приходится использовать специальный синтезатор речи, который озвучивает распознанный текст роботизированным голосом. Несмотря на это, я получил филологическое образование и до сих пор работаю с текстами, как и любой другой человек, действующий в гуманитарной сфере. При этом в фильме ни разу не звучит ни аббревиатура «ДЦП» — диагноз, который мне поставлен, — ни слово «инвалидность». Для меня этот проект — просто репрезентация моего опыта. Мы показываем, как человек в кадре воспринимает мир посредством определенных медиумов — будь то синтезатор речи или аудиокнига. Бумажная книга также является медиумом, но, поскольку чтение для нас с течением веков стало обыденным процессом, многим кажется, что книжный формат — это «естественно», а voice reader — нет. Поэтому когда зритель видит такой необычный для большинства способ восприятия текста, он понимает, что восприятие по природе своей медийно опосредовано. Именно на этой мысли мы сосредотачиваемся. Нам было важно не столько рассказать о восприятии человека с опытом инвалидности, сколько проанализировать вопрос опосредованности. В одном из текстов о Стивене Хокинге меня зацепила фраза о том, что жизнь человека с инвалидностью отличается от жизни человека без нее большей степенью опосредованности, то есть количеством людей-посредников или технических посредников, к помощи которых он вынужден обращаться. Наша работа говорит как раз об этом.
Также есть другой тип произведений, совершенно не затрагивающий меня как носителя определенного опыта и не акцентирующий внимание на моей телесности, — это, например, коллективное киноэссе «Инфракрасный май» (в соавторстве с Соней Пигаловой, Константином Ремизовым, Анной Раевской и другими) и два перформанса, которые мы сделали с Анастасией Дмитриевской и Анной Козониной. Первый — «Конференция имени Жонглера», второй — «Пролетайте и Соединяйтесь», принесший нам премию «Инновация» в 2019 году. Я участвовал в этих проектах как филолог, занимающийся историей раннего советского искусства и социального театра. Все, что я там делаю, не связано с моим телесным опытом. В обеих работах я выступаю как соавтор концепции и в одной из них присутствую как лектор.
Еще я хотел бы обратить внимание на три работы, созданные совместно с Верой Берлиновой в составе арт-группы «Андрогин и Кентавр», в которых, напротив, присутствует сильный акцент на моей телесности и проблематике, связанной с опытом инвалидности. В небольшом видео под названием «Автопортрет», которое включено в вышедший в Германии альманах крип- (от английского слова cripple — «калека») и квир-активизма Pride Parade, проблематизируется вопрос эстетики и эроса ненормотипического тела. Также этой теме отчасти посвящен наш с Верой видеоарт или короткометражный экспериментальный фильм «Песнь Песней», однако в нем мы ведем речь не только о ненормотипической телесности, но и о языках инклюзии в целом. Он дробится на три части. Первая сделана как однотонный экран, на фоне которого зритель слушает тифлокомментарии, описывающие то, чего он не видит, и, таким образом, оказывается в позиции незрячего человека. Вторая часть представляет собой фрагменты «Песни Песней», исполненные на русском жестовом языке, и третья — наложенные друг на друга видео моего танца — танца человека с ненормотипическим или, можно сказать, «анормативным» телом, и танца Веры — человека без какой-либо видимой «анормативности». Эта часть сталкивает зрителя с осознанием, что есть два типа телесности, которые обладают своим эросом и своей эстетикой, — и оба взаимно проницаемы. Также важно упомянуть перформанс «Коррекция», показанный на сцене Центра имени Вс. Мейерхольда в рамках фестиваля NONAME-2021.
Важно подчеркнуть, что перечисленные работы были сделаны в соавторстве не только потому, что мне нужна была помощь в их реализации. Я хотел бы проговорить этот момент, поскольку довольно часто радикальные активисты и активистки, выступающие с позиции «новой этики», утверждают, что человек может говорить, только исходя из своего собственного опыта. Однако я как носитель опыта могу описать лишь то, как я переживаю его изнутри. А для того, чтобы увидеть себя со стороны, чтобы понять, как этот опыт выглядит извне, мне нужен взгляд другого. Это может быть другой в значении «тот, кто не я» и Другой с большой буквы, как его понимали разные мыслители XX века — от Бахтина до Хабермаса. Это очень важная категория. Всегда необходим некто, кто не является тобой, но при этом смотрит на тебя заинтересованным неравнодушным взглядом и находится с тобой в диалоге. Подобный диалог возможен только на пересечении взглядов — взгляда носителя опыта и человека, который, не являясь носителем, сможет посмотреть на тебя, не эксплуатируя твой опыт, а, напротив, пытаясь его понять и репрезентировать. Например, только благодаря взгляду Сони Пигаловой, опосредованному камерой, нам удалось зафиксировать в «Органе восприятия» эстетику тела, не вписывающегося в стандарт.
Для себя вопрос границ disability art я определяю так: может существовать искусство, создаваемое людьми с опытом инвалидности, которое не принадлежит к этому направлению, потому что никак не проблематизирует такой опыт (и это нормально, это право художников говорить или не говорить о своем опыте); и есть искусство активистки заряженное, рефлексирующее опыт инвалидности, но оно может быть создано как людьми с опытом инвалидности, так и теми, кто его не имеет.
Я не могу сказать, что в России сложилось сообщество художников и художниц с опытом инвалидности, поскольку для его возникновения нужно осознание общности наших проблем и потребностей, которые мы могли бы озвучить, чтобы стать неким общественным движением. На данный момент я не наблюдаю такого рода движения — по крайней мере в том виде, в каком оно сложилось, например, на Западе. Скорее мы можем говорить о существовании микросообщества. Например, в прошлом году в рамках проекта «Утопический кружок» проходил посвященный disability studies семинар, организованный социологиней Александрой Курленковой. Там участвовали как представители институций — исследователи и практики из инклюзивных отделов музеев, не являющиеся носителями опыта инвалидности, — так и носители опыта, в том числе несколько художников и художниц. По завершении семинара остался чат этого мероприятия, который называется, как и наша программа, «Тело, технологии, среда» и функционирует в качестве своего рода микросообщества. Помимо обмена информацией о мероприятиях по теме, там обсуждаются острые проблемы и зарождаются коллаборативные проекты. Но о более крупных формах самоорганизующегося disability-сообщества в России я бы пока не говорил.
У нас нет исторически сложившегося независимого сообщества, которое хотело бы представлять свои интересы и понимало, что действуя сообща мы сможем легче довести свои требования до макрообщества. Если говорить о необходимости консолидации сил, я считаю ту форму, которая сложилась в нашем чате (совместная работа теоретиков и практиков, среди которых есть как носители опыта инвалидности, так и те, кто этим опытом не обладает), лучшим из того, что могло произойти. Хотя, возможно, многие мои коллеги высказались бы иначе. Есть те, кто, например, полагает, что нужно создавать сообщество, включающее в себя только художников и художниц с опытом инвалидности, связанных узкой повесткой disability art и активистскими инициативами. Мне так не кажется, но, конечно, если что-то подобное произойдет, я буду готов принять участие в обсуждении основ создания таких инициатив. В целом, на мой взгляд, тенденция делить людей на тех, кто обладает определенным опытом, и тех, кто им не обладает, имеет две стороны. Положительная заключается в том, что сообщество, вероятно, консолидируется и люди из отдельных акторов станут некой коллективностью, обзаведутся, как раньше говорили, «классовым сознанием». Это позволит им формировать повестку и более активно представлять свои интересы. Но есть и другая сторона. Я боюсь, что подобное сообщество, как ни парадоксально, может, прозвучит моя мысль, будет неинклюзивным. Да простят меня коллеги, которым такая форма сообщества представляется предпочтительной, но, на мой взгляд, это скорее будет сегрегационное сообщество — то есть полная противоположность инклюзии, которая, в моем понимании, должна предполагать возможность включения для всех вне зависимости от опыта. И я специально подчеркиваю, что важно равное присутствие как художников и художниц с опытом инвалидности, так и авторов, которые такого опыта не имеют, но работают с этой темой или отсылают к опыту других уязвимых групп.
