Трендспоттинг-2016

Что ожидает российское искусство и художественное сообщество в 2016 году? Прогнозы «Артгида».

Екатерина Иноземцева куратор Музея современного искусства «Гараж»	Валентин Дьяконов арт-критик
Николай Палажченко куратор факультета «Арт-менеджмент и галерейный бизнес» в бизнес-школе RMA	Мария Кравцова главный редактор «Артгида»

Вновь в начале наступившего года в редакции «Артгида» за круглым столом собрались куратор Музея «Гараж» Екатерина Иноземцева, руководитель образовательного проекта RMA «Арт-менеджмент и галерейный бизнес» Николай Палажченко, арт-критик Валентин Дьяконов и шеф-редактор «Артгида» Мария Кравцова, чтобы выяснить, сбылись ли их прогнозы относительно российского современного искусства на 2015 год и обсудить, каким будет 2016-й.

Мария Кравцова: Год назад мы встречались с вами за этим столом, чтобы попытаться представить, каким будет для искусства и художественной среды 2015 год. Как я помню, все были согласны с тем, что художественная индустрия находится в процессе трансформации, вызванной как ее эволюционным развитием, так и внешними факторами, например, экономическим и политическим кризисом. Наша сегодняшняя задача — понять, какие из обозначенных год назад трендов получили действительное продолжение в 2015 году, а какие предсказания оказались ошибочными. Начнем с первой и самой очевидной из сформулированных нами год назад тенденций: «В ближайшем будущем нас ожидает перегруппировка институциональных, музейных и кураторских сил, заморозка всех бюджетов на искусство». Этот очевидный тренд связан с ростом курса валют и значительным повсеместным ухудшением финансового самочувствия, вызванного системным кризисом российской экономики. Что к этому еще можно добавить? Можно говорить даже не о заморозке, а об отзыве бюджетов у культурных институций, когда задним числом сокращались уже утвержденные на 2015 год бюджеты. Об этом мне в начале года говорили многие представители музеев, жалуясь на то, что нет денег на уже утвержденные проекты. Тем не менее можно говорить о том, что из этой ситуации все вышли более чем достойно: в 2015 году в Москве было показано много серьезных проектов, на которых не было денег еще в начале года. Интереснее обсудить другое — перегруппировку институционных, музейных и кураторских сил, которую нам год назад пообещала Екатерина Иноземцева.

Валентин Дьяконов: Главное событие в этом контексте — приход Зельфиры Трегуловой в Третьяковскую галерею в качестве нового директора...

Николай Палажченко: Да, но это лишь одна из перегруппировок, и далеко не единственная. Я думаю, что главный итог года заключается в том, что сегодня мы видим явную тенденцию к уменьшению институционального влияния галерей и увеличению значения музеев. Это началось не сегодня, а еще в конце нулевых, но именно сейчас это оформилось в отчетливый тренд. Раньше именно галереи задавали правила игры и были субъектами влияния, сегодня они превратились в торговые площадки...

В.Д.: Или в лучшем случае в продюсерские центры...

Н.П.: Но факт остается фактом: влияние галерей на среду сильно уменьшилось. Я сейчас внимательно слежу за галереями, которые открылись в прошлом и позапрошлом годах, а таких немало, и могу сказать, что их масштаб и потенциал несопоставим с масштабом и потенциалом галерей из девяностых — нулевых. Титаны перестали играть в эти игры: Айдан закрыла галерею и окончательно выбрала карьеру художника, у Гельмана вообще какой-то путь Икара, Селина из галериста превратилась в invited curator и делает очень хорошие выставки, но это образцы качественного кураторского высказывания, а не те выставки, которые переворачивают ситуацию.

М.К.: Не соглашусь с тобой. Проект «Реконструкция», который стал триггером пронизывающей сегодня всю культурную среду ностальгии по эпохе Ельцина, в общем-то, был сделан совсем недавно, в конце 2013 и начале 2014 года. В этом году Селина представила ретроспективу Владислава Мамышева-Монро «Архив М», которая получила высокую оценку в профессиональной среде.

Н.П.: Да, «Архив М» — один из лучших проектов года, но я хочу сделать акцент на другом. Это поколение (причем я говорю не только о кураторах, но и о художниках) то ли зажевало слишком большой кусок, но не смогло его проглотить, то ли подустало к концу нулевых, но факт остается фактом — влияние этого поколения уменьшается. Однако есть и другой момент. Среди представителей нового поколения нет фигур тех же масштабов, что были в предыдущем поколении. И если предыдущее поколение само выстраивало эту систему, то молодой человек сегодня может либо встроиться в нее, либо как-то себя с ней соотнести. И у этого нового поколения не просматривается амбиции создать принципиально новый контекст, перевернуть ситуацию или как-то радикально на нее повлиять. Они все пытаются плыть в общем потоке, но если раньше этот поток наполняли собой люди, которые претендовали на то, чтобы его направлять, то сейчас все это напоминает растекшуюся в разные стороны лужу грязи.

Екатерина Иноземцева: Возвращаясь к теме перегруппировки внутри сообщества. В 2015 году произошла еще одна важная вещь — директорские кресла нескольких федеральных музеев были заняты новыми людьми или — как в случае с ГМИИ — начались активные изменения уже под новым руководством.

Н.П.: Марина Лошак директор Пушкинского уже три года...

Е.И.: Если раньше федеральные музеи представляли собой силы если не откровенно враждебные современным культурным практикам, то во многом противоположные им, то сегодня все изменилось. Современное искусство становится программной частью актуальных музейных практик. До реального взаимодействия, скорее всего, дело дойдет не скоро, но на наших глазах возникает единое поле, на котором можно не только вступать в диалог, но и работать.

Н.П.: В основном на уровне надежд.

Е.И.: Но сегодня тема больших надежд как никогда актуальна.

Н.П.: В Москве мы сегодня приближаемся к ситуации, которая сложилась в Санкт-Петербурге много лет тому назад. В Питере есть большие влиятельные музеи, они располагают ресурсами, выставочными площадями, специалистами и бюджетами, и есть слабенькие галереи, которые тихонечко в подвальчике чем-то приторговывают (хотя справедливости ради надо отметить, что сегодня роль питерских галерей растет, за последние годы они оперились и обзавелись новыми амбициями). Такая же ситуация постепенно складывается в столице. Но есть еще один интересный момент. В 2015 году я ожидал большого падения или заморозки художественного рынка, чего все особенно боялись после истории с Крымом, но рынок, тем не менее, более чем жив и активен, все время появляются новые коллекционеры, нормально себя чувствуют «старые», они иногда продают, иногда покупают, причем не только русское, но и западное искусство. Парадокс, но рынок искусства прекрасно себя чувствует и не собирается умирать. Не знаю, с чем это связано.

Е.И.: Это скорее про «вложить», про то, как в современной турбулентности сохранить деньги, чем про культурный процесс.

М.К.: Давайте рассмотрим следующий из сформулированных нами год назад трендов. Никто, думаю, не будет спорить с тем, что лучше всего себя чувствовали те институции, которые «смогли за предыдущие годы собрать сильные в интеллектуальном и операционном смысле команды, а также те, у которых выстроены взаимоотношения с публикой...». Но есть кое-какие дополнения. Пережив этот трудный год, сегодня многие музеи стоят на пороге реструктуризации. Само это слово «реструктуризация» — эвфемизм, за которым скрывается старое доброе слово «сокращение». В 2016 году часть музейных сотрудников окажется на улице. Не знаю, пройдут эти процессы тихо или получат огласку.

Н.П.: Да, музейные бюджеты резали в 2015 году и продолжат резать в 2016-м. Причем режут по живому, от уже выделенного бюджета могут оттяпать еще сколько-то. На минуту отвлечемся от музеев-гигантов и поговорим о музеях второго эшелона, куда еще несколько лет назад приходили люди из нашего «профсоюза» с надеждой начать что-то делать. Собственно, сейчас больше всего пострадают именно они. Средние и небольшие музеи, которые в предыдущие годы пытались как-то актуализировать свою деятельность, в том числе и через современное искусство, сейчас будут жить по принципу «не до жиру, быть бы живу», и прежде всего откажутся от современных художественных практик и связанных с ними специалистов. Это связано как с понятными экономическими проблемами, так и с концом капковской культурной модели. И, знаете, мне не жалко. Мне вообще сомнительна эффективность на нашем поле государственных игроков, и частное культуртрегерство кажется намного более эффективным для современного искусства и современного художественного процесса. Единственная муниципальная институция, которая более или менее эффективна в области создания нового, — это Школа Родченко.

М.К.: Продолжим. Год назад Валентин Дьяконов утверждал, что «Западу снова стала интересна Россия, снова заработала старая добрая идея гуманитарной миссии, которая сводится к тому, чтобы вывезти, накормить, поселить и дать возможность проявить себя оппозиционно настроенным русским». Честно скажу, ничего такого я не вижу, скорее наоборот. Более того, у меня есть информация, что в течение 2015 года многим русским художникам или исследователям, которые ранее получали гранты зарубежных организаций, начали в них отказывать. Причем в кулуарах говорят о том, что эти отказы политически мотивированы. Многие, кто действовал в грантовом поле некоммерческого искусства, оказались между Сциллой и Харибдой: здесь министр культуры Владимир Мединский не устает повторять, что всякое современное непотребство государство поддерживать грантами не будет, там к ним относятся как к гражданам страны-агрессора, которые также не могут рассчитывать на поддержку. Все это, естественно, является следствием событий 2014 года на Украине и в Крыму.

В.Д.: Мда, прямо скажем, этот мой прогноз не оправдался.

Е.И.: Я подтверждаю, что профессиональная коммуникация сегодня затруднена. На уровне выставочного обмена и подготовки зарубежных проектов все обрастает невероятным количеством подробностей и трудностей, о которых мы не могли даже помыслить три-четыре года назад. Есть и непосредственные отказы. Мы пытались договориться о выставке с Вильгельмом Сасналем, но он сказал нам, что пока активисты ЛГБТ в нашей стране подвергаются преследованиям, он даже не будет говорить о своем приезде.

М.К.: Зато год назад Николай Палажченко обещал нам невероятный подъем интереса к искусству со стороны отечественного зрителя, процитирую его: «Для многих профессионалов и зрителей искусство сегодня снова становится формой мягкой внутренней эмиграции. Чем дискомфортнее вокруг нас, тем выше интерес к искусству, музыке, театру».

(Все хором): Так и есть! Посещаемость музеев, концертных залов и театров растет!

Е.И.: Кстати, в этой связи меня задел текст Саши Новоженовой на colta.ru по поводу выставки Серова. Я страдаю за припечатанных критиком женщин в сапогах и шапках, которые покупают абонемент в Консерваторию и которым «положено» сходить еще и на ретроспективу Серова, ибо именно на них — по мнению автора — держится система «классического искусства». Это в качестве ремарки к основному тезису, что культурный продукт становится все более востребованным, а для профессионала видеть новые формы и типы этой востребованности и означает настоящую работу с публикой, с конкретным зрителем, а не условными «женщинами», которые, окультуренные, «едут на метро в свои квартиры» (цитата).

Н.П.: Но этот интерес к искусству не так драматизирован, как в позднесоветское время, когда искусство в широком смысле играло важную роль идентификатора и носителя сакрального знания: люди пытались в этих книжках и пьесах вычитать нечто такое, чего нигде больше узнать не могли. Сейчас это просто модное интеллектуальное развлечение.

М.К.: Да, у нас сложилась определенная модель культурного потребления, и оказалось, что эта потребительская система — более сложная, чем сектантская.

В.Д.: Вопрос в том, что люди сегодня уже не могут, то ли к сожалению, то ли к счастью, ассоциировать себя с культурными явлениями. В умеренно капиталистической Москве люди пока идентифицируют себя с местами и сообществами больше, чем с культурными явлениями. Аудитория «Жан-Жака» идет на выставку про печатные машинки, какая-то другая тусовка — на какую-то другую выставку. Момент общения в общественном пространстве для нас гораздо важнее, чем искусство, которое в этих местах можно увидеть. И поэтому на лекции в «Гараже», какой бы скучной и идиотской она ни была, будет полный зал. На лекцию в любую другую институцию не придет никто. А почему так? Потому что в «Гараже» — как в общественном пространстве — хорошо. Кроме «Гаража» всем нравится и все ходят разве что только в Еврейский музей. И я совершенно не могу понять, почему.

Н.П.: Ты уже забыл, что до переезда в Парк Горького «Гараж» квартировал в Бахметьевском гараже, где сейчас живет Еврейский музей!

В.Д.: Сейчас все идентифицируются через места, тусовки, месседжи. Ты чем пользуешься? Viber? Telegram? Давай попользуемся этим вместе! Это как различие между текстом и произведением у Барта. Теперь все это произведения. Текстов больше нет...

Е.И.: …тексты никто не производит. Они мало кому интересны. Все погружается в систему коммуникаций...

В.Д.: …и в этом контексте культура нужна как игровая вещь...

Н.П.: …и всякие проходимцы подхватывают эту идею и изготавливают продукт под этот запрос.

М.К.: Год назад тот же Николай Палажченко нам пообещал, что «будет расти роль культуры как поля непрямого интеллектуального обмена внутри общества, а также будет расти ответственность художников и кураторов за высказывание».

В.Д.: Подтвердилось! В этом году мы увидели много хороших выставок, сделанных теми, от кого таких сильных высказываний никто не ожидал. В качестве примера приведу проекты Вани Исаева на площадке «СТАРТ», «Рабочий и колхозница. Личное дело», Московский музей современного искусства за последний год показал много хороших проектов. И то, что новое здание музея «Гараж» открылось восемью кураторскими проектами, тоже о многом говорит. Все хотят кураторских проектов.

Е.И.: Год действительно был богат на хорошие выставки, которые происходили в самых неожиданных местах. Мне было невероятно приятно, что премию «Инновация» получил кураторский проект Петра Белого «Сигнал». В этом году в мой профессиональный оборот вошли новые имена совсем молодых художников и новые площадки вроде «Электрозавода». Удивительный симбиоз — в Цехе Белого на «Винзаводе» «Ура! Скульптура!», а в Цехе Красного — ура, живопись. Во время биеннале мне не сильно был интересен главный проект в Павильоне № 1, но то, что происходило вокруг, например, проекта «Восток. Деконструкция», оказалось более чем убедительно, вокруг него концентрировалась живая энергия.

В.Д.: У меня есть объяснения, откуда взялась эта мобилизация. Если раньше все мы ощущали себя европейцами, не чувствуя границ, то сегодня наш художественный мир перестал быть глобальным. Поэтому люди компенсаторно вырабатывают в себе больше европейскости, чем в них было, когда они думали, что они европейцы. Для расслабленных европейцев, которыми мы чувствовали себя до политического кризиса, нам как европейцам не хватало только одного — понимания, что мы живем в государстве с национальными интересами и с политическим вектором. И вот, наконец, наступил этот миг взросления. А-а-а! Нам открылось то, что знает каждый европейский интеллектуал, каждый иранский и каждый китайский, — его страна может рвать зубами все, что считает нужным.

М.К.: Ты, Валя, год назад нам обещал «осмысление того, чем же была Восточная Европа после Второй мировой войны, что там происходило с искусством». Не случилось этого. Ты, когда формулировал этот тренд, явно находился под впечатлением проекта «Грамматика свободы» в «Гараже»...

В.Д.: Да, согласен, я тогда выдал желаемое за действительное. Но тем не менее я считаю, что эта тема еще не закрыта, и я оставляю ее на повестке дня как нечто желаемое.

Н.П.: Я не понимаю, какое все мы имеем отношение к химерам сто- и пятидесятилетней давности. Те вопросы, которые сегодня актуальны, лежат совсем в другой плоскости, и вытаскивать эти скелеты из шкафа и заставлять их плясать — сегодня это контрпродуктивно.

М.К.: Может быть, твоя точка зрения справедлива по отношению к художественной проблематике столетней давности, но с ней невозможно согласиться, когда речь идет о феноменах, которые от нас отделены несколькими десятилетиями. Сегодня перед нами стоит необходимость ревизии многого из...

Н.П.: Соцреализм — совершенно мертвое искусство, если ты его в виду имеешь.

М.К.: Проблема лишь в том, какие страсти кипят вокруг этой темы сегодня.

Е.И.: С одной стороны, мы достаточно долго рефлексировали на тему смерти и увядания империи, но с другой — сейчас мы подходим к самой болезненной точке последнего года. Мы наблюдаем реактуализацию советского в самых разных изводах, а вот второй с половиной — третий авангард, ленинградская школа живописи, Владимир Гринберг и т. д. или Вера Ермолаева — их нет. Но это же было мощной формой сопротивления — день за днем они с упорством идиотов рисовали один и то же серый пейзаж за окном.

М.К.: Кстати, о сопротивлении. «В искусстве наступает время адекватной оценки границ, и будем надеяться, оно окажется не лавированием и двоемыслием в поисках теплого места, а постановкой решаемых вопросов, о которых все забыли...».

В.Д.: Это я такое сказал? Ужас, год назад я выдал наибольше число ложных прогнозов! А если серьезно, все ровно наоборот — сегодня теплые места ищутся с особым усердием.

М.К.: А вот еще из тебя же: «Именно сейчас в молодежных политизированных средах сектантство как принцип вводится заново на новых положениях, которые, однако, очень напоминают старые». Слово «политизированный», на мой взгляд, тут явно лишнее.

В.Д.: Нет-нет, они остались политизированными!

М.К.: Да ладно. Политизированность эта галантерейная, она как аксессуар, ею обмахиваются, как веером. Содержательно политизированных сообществ в современной художественной среде практически не осталось! Все это не более чем поза и слова!

Н.П.: Не спорьте, я сейчас вам все объясню. Происходит очень простая вещь. Когда несколько лет назад искусство и, например, поэзия резко политизировались, общество оставалось к политике равнодушным. Когда через несколько лет общество резко политизировалось, искусству это уже было давно не интересно. Понятно, что то, чем сейчас занято искусство, обществу станет интересно на каком-то следующем витке. Очень интересно посмотреть, о чем сейчас будет искусство, чтобы понять, что с нами будет лет через пять-десять.

М.К.: Подводя итоги: что мы имеем на начало 2016 года? Мы имеем ползучую революцию в музейной сфере. Федеральные, муниципальные и прочие музеи переживают бурную трансформацию. Содержательная часть может вызвать серьезные вопросы (например, выставочные программы многих музеев мне кажутся слабыми), но музейные сервисы начали работать на отлично — вот вам кафе, вот вам Wi-Fi, вот вам музейные киоски со специально сделанными для них сувенирами. Быстро и легко все получилось.

Н.П.: Парадокс вот в чем: то, что многие ощущают как обновление в музеях, на самом деле является всего лишь отрыжкой тех процессов, которые происходили в сфере культуры пять или даже десять лет назад. Спустя довольно долгое время после того, как от общества поступил на это запрос, музеи, наконец, озаботились своим маркетингом. Музеи вышли на первый план не только потому, что, наконец, пошли по пути «улучшайзинга», но прежде всего потому, что другие игроки подзавяли. В иные времена контекст искусства задается суперактивными независимыми кураторами, художниками и институциями. Но сегодня таких игроков нет, и именно поэтому на первый план вышло то, что происходит в музее, и именно поэтому музеи начали осваивать ранее чуждую для них территорию.

М.К.: Но именно музеи на протяжении последних лет вытягивали из независимого поля самых ярких игроков. Кто лучший куратор Московского музея современного искусства? Кому принадлежит одно из самых ярких выставочных высказываний сезона? Лене Селиной...

Н.П.: Да, они абсорбируют лучших, в ГМИИ им. А.С. Пушкина теперь обитают Александр Пономарев и Дмитрий Гутов. Но замечу, что Пономарев и Гутов давно уже музейные художники, а реальные процессы в актуальном искусстве происходят на других площадках.

Е.И.: И слава богу. То, что происходит на «Электрозаводе», в сквотах, например, Мансуровского переулка, — сегодня именно это глоток свежего воздуха. Именно там происходит средовое уплотнение, начинает происходить что-то интересное.

Н.П.: Я с тобой абсолютно согласен. Самые интересные процессы происходят сегодня вне музеев. Но если раньше их довольно быстро замечали и абсорбировали галереи, то сейчас формируется внегалерейное поле — независимые площадки, активность в интернете. Сейчас для художника создать новый контекст стало значительно дешевле и проще, чем десять лет назад. Ему сейчас совершенно необязательно «ложиться» под галерею или старшего художника, какого-нибудь «дядю Васю Осмоловского». Хотя и очень хочется в силу патерналистского стереотипа...

В.Д.: Ха-ха-ха! То, что происходит на «Электрозаводе», в сквотах, в Центре «Красный», который мы забыли в этом контексте упомянуть, — все это, конечно, хорошо. Но тут есть два важных момента. Во-первых, я боюсь, что прелесть этого искусства во многом диктуется местом его показа и производства. Это независимая площадка, сделанная ни для кого и ни для чего, а исключительно как artist run. Тут нет заказчика, того, кто платил бы, помимо самих художников, которые это делают, нет того, кто нес бы ответственность за высказывание, кроме тех же художников. И эта атмосфера полной свободы опьяняет. НО! Как только это искусство попадает в более серьезные контексты, как, например, это случилось на сделанной фондом «Виктория — искусство быть современным» выставке «Расширение пространства» в ГЭС-2, мы обнаруживаем, что финансовые вливания в этих художников и серьезный продакшн, который предоставляется им материнской институцией, приводит к тому, что мы видим перед особой офигительно сделанные вещи, которые, возможно, не стоило бы делать вообще. Получаются очень дорого сделанные...

(Все хором): …студенческие работы!

В.Д.: И независимость этих площадок и этих художников относительная. Многие находятся в мощных силовых полях школ и групп, возглавляемых крупными институционализированными художниками старшего поколения. Расцвет художественного образования привел, наконец, к тому, что мы можем четко разбить молодых на школы и направления по принципу ученичества у Осмоловского, Мухина или Преображенского. В этом смысле artist run spaces чаще всего и неосознанно повторяют организационную ситуацию 1990-х, но уже в новом контексте — как выбор, а не его отсутствие (в случае художников той эпохи).

М.К.: Каковы ваши прогнозы на 2016 год? Многие события 2015 года — например, насыщенная выставочная жизнь — в какой-то степени были инерцией предыдущих лет и состоялись благодаря аккумуляции сил и средств. Что будет в 2016-м?

В.Д.: Главный прогноз — безденежье. Больше пока сказать нечего: хочется надеяться, что отсутствие финансов даст не коллапс, а новые идеи. Или, как минимум, четкое понимание того, как у нас все устроено.

Н.П.: Я думаю, картинка в искусстве 2016-го, при правильной ее интерпретации, будет для нас шансом заглянуть в то, что будет происходить в обществе лет через пять — после 2020-го, так что нужно быть очень внимательными, это интересно. Главная надежда наступающего года — я жду все более серьезных высказываний от поколения 1970-х и 1980-х. Некогда молодые художники, которым сейчас за тридцать и под сорок, должны становиться мощнее, интереснее, серьезнее. Затянувшийся для них период «вечной молодости» закончился, это можно констатировать, — теперь все карты у них. Что касается опасений — меня пугает этот перенятый из сферы журналистики жанр дешевого «медиасрача» — базарного публичного конфликта, ведущегося без всяких правил и норм. Планка дискуссии снижается стремительно. Нас — и в медиа, и в соцсетях, и в стремительно уменьшающемся оффлайне — постоянно отвлекают мелкие разборки и скандалы, отдающие желтизной, — ведь это так легко и приятно перемалывать. Но, как показывает практика, абсолютно бесплодно и вредно. Достаточно посмотреть, до чего довели эти медиасрачи наши медиа. 

Е.И.: Что до прогнозов, то, видимо, решающую роль будут играть два обстоятельства: во-первых, повсеместные сложности с любым финансированием — я имею в виду и государственные, и частные институции. А это означает ослабление международного присутствия (судя по текущему курсу, любой транспорт из-за рубежа будет золотым), смену масштабов. Эта ситуация будет усугубляться известным отношением власти и правящих элит к радикальным формам современной культуры. Как водится, такой расклад может быть потенциально продуктивен для молодых художников и новых инициатив. Обобщая, я думаю, что разрыв между условно официальной и условно альтернативной культурой достигнет таких масштабов, что обеспечит — как ни парадоксально — насыщенное (в символическом смысле) существование последней, подбрасывая новые сюжеты, заряжая реальность другими, более радикальными энергиями. Я все жду очень хорошего искусства!..