Айдан Салахова и миф ориентализма

Историк искусства Мария Кравцова рассказывает о персональным мифе Айдан, который простирается в семантическом пространстве между реальным и воображаемым Востоком, «внешнем» эротизме работ художницы, за которым скрывается ее интерпретация суфийской традиции.

Айдан Салахова. Из серии «Страх и трепет». Фрагмент. 2014. Мрамор. Выставка Айдан Салаховой «Откровения» в лондонской Saatchi Gallery. Январь 2016 года. Фото: Айдан Салахова

…Восток Айдан лишь на первый взгляд схож со сказочно богатым и источающим эротизм Востоком поэта-романтика Жерара де Нерваля, романиста Гюстава Флобера, художника Жан-Огюста-Доминика Энгра или переводчика «Тысяча и одной ночи» Эдварда Лэйна, то есть с Востоком, порожденным европейским воображением (еще конкретнее — воображением белого мужчины). На протяжении многих веков это воображение питала скорее скудность впечатлений и достоверных сведений о Востоке. То, что было скрыто от любопытных глаз, воссоздавала фантазия, иногда благодаря рассказам «очевидцев» (вроде Джакомо Казановы, который с любезного позволения своего турецкого покровителя наблюдал из укрытия за резвящимися у источника обитательницами гарема), но чаще — абсолютно произвольно. Так родился миф о распутстве и разгуле страстей, к которым восточных людей якобы побуждает жара, — так в эротических фантазиях европейцев, а заодно и в европейской живописи обосновались гаремы и «невольничьи рынки» с их очевидным сексуальным подтекстом. Этот несуществующий на самом деле мир, идеологический конструкт несколько десятилетий назад разоблачил в своей книге «Ориентализм» (1978) историк литературы, культуролог и один из основоположников постколониальной критики Эдвард Вади Саид^[1]. Впрочем, даже после усилий Саида воображаемый Восток не только не перестал существовать, но и до начала «Арабской весны» продолжал занимать доминирующее положение в европейском сознании, в котором сказки «Тысяча и одной ночи» обрели новую жизнь в оазисе роскоши и консюмеризма (в том числе и культурного), городе миллионеров Абу-Даби. Но сегодня бряцающий оружием Восток уже не ассоциируется с роскошью двора царя Шахрияра. Значит ли это, что ориенталистский миф покоится в руинах? Вовсе нет. «Арабская весна» и последующие за ней события вновь придали актуальное звучание еще одному стереотипу — представлению о Востоке как об антиподе цивилизованного Запада, пространстве дикости, варварской жестокости, религиозного фанатизма, немилосердного правосудия и мужского насилия. Медийный облик современного Востока формируют мусульманские фундаменталисты, эмиры нового Исламского государства, опоясанные смертью шахидки, палачи, снимающие на видео последние минуты жизни заложников в оранжевых тюремных робах, беженцы из Сирии и Афганистана, апокалиптические виды разрушенных ближневосточных городов и особенно — древних памятников истории и культуры.

Восток прекрасный и Восток ужасный — между двумя этими семантическими пространствами располагается персональный миф Айдан, которая, с одной стороны, связана с этой частью света кровными узами, а с другой — смотрит на нее, скорее, глазами европейца, к тому же художника, воспитанного на крепком академизме с его культом рисунка и натуры и преданностью золотому сечению. Восточные мотивы и темы присутствовали уже в ранних ученических работах Айдан, но скорее были данью творчеству ее отца, который, будучи профессором Московского государственного художественного института им. В.И. Сурикова, не требовал от своих учеников присягать на верность социалистическому реализму и подспудно прививал им модернистский взгляд на искусство. Собственно, современную интерпретацию сюжетов ориенталистской и академической живописи, на первый взгляд, предлагает нам в своих графических, живописных и скульптурных сериях Айдан. При этом художницу нельзя назвать слепо преданным мертвым канонам Академии салонным живописцем. Впрочем, парадокс художницы заключается в том, что так же, как от салона, далека она и от конъюнктуры «актуальных» трендов в искусстве — в ее работах нет ничего отчетливо политического. В отличие от своих коллег, художниц-выходцев из стран Ближнего Востока (вроде Ширин Нешат или Моны Хатум), не использует Айдан и образ репрессированной патриархальным обществом женщины. Но, несмотря на все эти, прямо скажем, довольно многочисленные «не», Айдан не только остается в рамках современного искусства, но и нередко радикализирует ситуацию, хотя стратегию эту можно называть «радикализмом в шелках». Апроприируя один из главных и при этом отчетливо маскулинных мифов ориентализма, Айдан даже не намекает (как это делали Энгр и Делакруа), а открыто показывает то, что на протяжении веков мечтали увидеть европейские мужчины. Героини художницы, чьи лица скрыты покровами паранджи, а упругие тела открыты нескромным взглядам, предаются однополым ласкам. Но лишь на первый взгляд это кажется лесбийскими забавами. Айдан заманивает женской наготой, чтобы потом наказать за любопытство, травмировать, предельно обнажив женскую физиологию. Классическая мраморная красота персонажей работ Айдан (вспомним, что академический канон обнаженной натуры исключал целый ряд натуралистических деталей, вроде прорисованных половых органов или волос на теле) разрушается, а картины любовной идиллии превращаются в иллюстрации из пособий по акушерству и гинекологии.

Впрочем, гаремы и серали, в которых изнывают от безделья и полуденного зноя заложницы страсти, — всего лишь декорация. Айдан открывает самые сокровенные тайны Востока, вводя зрителя через пропилеи «Тысяча и одной ночи» в мир мусульманского мистицизма. Впервые эти, прямо скажем, далекие от догматического ислама представления о божественном начале были воплощены Айдан в видеоинсталляции 2002 года «Кааба» — вокруг черного куба, который поблескивал глазами в прорези паранджи, совершали бесконечное кружение в мистическом танце дервиши. Тогда Айдан ссылалась на суфийские представления о том, что дух является женским началом, Бог — Возлюбленной, а созерцание света, который живет в сердце, повергает суфия в состояние экстаза^[2]. И цитировала стихи суфийской святой Раби'и ал-Адавийи: «Все, что я хочу — это сущность Твоей Любви, // Я хочу стать одним целым с Тобой, // И стать Твоим Лицом». «Кааба» чуть не стала поводом для особого, исходящего из радикального крыла российского ислама комментария. Среди ревнителей пророка нашлись те, кто усмотрел в этой работе слишком вольную, а следовательно, недопустимую интерпретацию догм ислама. Впрочем, специально приглашенный для «экспертизы» Верховный муфтий России не увидел ничего крамольного в поисках художницы. Конфликт интерпретаций был исчерпан.

Восточные красавицы вышли из медитативного оцепенения и прямо на глазах у зрителя предались лесбийским нежностям в представленной публике в 2005 году живописной серии «Я люблю себя» (о том, что взаимоотношения одалисок перешли дружеские и даже платонические рубиконы, еще красноречивее, чем живопись, свидетельствовала и вовсе откровенная графика художницы). Хотя лица героинь Айдан скрывали покровы, их прорисованные тонким грифелем идеальные тела были обнажены и открыты ласкам партнерш и взглядам зрителей. На вопрос, не боится ли она агрессивной реакции со стороны фундаменталистов, Айдан спокойно отвечала, что может в любой момент стереть ластиком карандашные линии, превратив тем самым фигуративную живопись в абстракцию, а также избежав обвинений в нарушении существующего в ортодоксальном исламе запрета на изображение живых существ. Интерпретируя эту работу, критики прежде всего сосредотачивались на ее очевидном гомоэротическом подтексте и вспоминали о том, что на мусульманском Востоке однополые отношения караются смертной казнью через побитие камнями. Пример подал сам Аллах, уничтожив приверженный содомии народ Лута. В рассказах о деяниях и высказываниях пророка Мухаммеда также можно встретить рекомендации убивать сторонников однополой любви, будь то мужчины или женщины. Между тем записки европейских путешественников, бывавших на протяжении веков на Ближнем Востоке, полны намеков на то, что в поисках однополых удовольствий мусульмане посещали бани, где их обслуживали импортированные с Кавказа подростки. Женатые мужчины нередко предпочитали общество мальчиков-рабов, и забытым в гаремах женам ничего не оставалось, как утешать друг друга сапфическими ласками или пользоваться услугами чернокожих евнухов, которые, даже будучи оскопленными, вовсе не теряли мужской силы, а наоборот, были «безопасными», а потому желанными любовниками. Так что можно было предположить, что в своих сюжетах Айдан не слишком исказила тайную жизнь гарема, хотя отстраненная изобразительная манера в равной степени позволяла утверждать, что художница не стремилась к бытописательству.

Но это лишь поверхностная интерпретация, «внешнее» знание, которому можно противопоставить «внутренне» знание суфийской традиции. Любовная, а позже и эротическая образность пронизывает суфийскую литературу и жития основоположников суфийского мистицизма^[3]. Так, багдадский мистик X века Абу-л-Хусайн ан-Нурй, говоря о своей любви к Аллаху, прибегал к светской эротической поэзии, а также использовал слова «страсть» и «желание», описывая отношения между Богом и его любящими суфиями. Это не только шокировало современников, но и привело к судебному преследованию, которое против Абу-л-Хусайна ан-Нурй и других последователей учения о любви к Аллаху инициировал аскет-буквалист Гулам Халйль. Если смотреть на работы Айдан сквозь призму истории и философии суфизма, то мы вполне можем позволить себе предположить, что истинной целью художницы была вовсе не демонстрация актов плотской любви, а скорее «визуализация» самых смелых образов мистической поэзии, прославлявшей слияние «Любящего» и «Возлюбленного», а стирание грифельного следа символизировало «растворение» и «пребывание» в Боге души мистика.

Параллельно с проектом «Я люблю себя» Айдан работала над еще более откровенной графической серией «Персидские миниатюры», которая начиналась как приватное, не предназначенное для постороннего взгляда занятие, — быстрые зарисовки в блокноте, практически обнажающее работу подсознания автоматическое письмо. В «Персидских миниатюрах» мало непосредственной эротики, но много чувственности, тайны и мистической образности. Именно здесь впервые появились образы, которые позже художница разовьет в рамках своих экспериментов со скульптурой: книга — символ познания, зеркало — самосозерцания и самоанализа, который необходим каждому, кто стремится к благочестивому образу жизни и беззаветному служению Богу, миниатюрные мечети и минареты меж нежных женских ладоней — символы веры.

К табуированной в современной культуре теме священного, а заодно и к тайнам Запретной мечети в Мекке Айдан снова вернулась в 2010 году, создав живописный полиптих «Предназначение». На этот раз в художественном пространстве Айдан развернулся космогонический миф, а история женщины в непростых жизненных обстоятельствах (даже на Востоке, при всей строгости воспитания и религиозных норм, не все девушки выходят замуж девственницами и рожают детей от мужей) превратилась в пронизанную символикой и абсолютно еретическую с точки зрения ортодоксального ислама притчу об обретении одной из главных мусульманских реликвий — Черного камня, которому правоверные поклоняются во время хаджа в Мекку. Появлению драгоценной реликвии предшествовало несколько сцен, на протяжении которых молодая женщина готовится к одному из самых важных событий ее жизни — бракосочетанию. Впрочем, героиню можно скорее назвать предуготованной жертвой (недаром на одной из частей композиции полуобнаженная невеста с распростертыми руками напоминает распятого Христа), чем невестой. После мистического обручения с невидимым супругом, символом которого выступает совершенно «по Фрейду» фаллической формы минарет, «Возлюбленную» ожидало еще одно испытание — первая брачная ночь. Еретическую версию происхождения реликвии Айдан маскирует под историю симуляции отсутствующей девственности, хотя понятно, что мистический брак и не подразумевает физической близости, а, следовательно, девственность не могла быть нарушена. Тем не менее, отдавая дань принятым в патриархальном обществе нормам, женщины из окружения «Возлюбленной», «скрывают» несуществующий грех, пачкая оставшиеся девственно белыми простыни. Дальнейшие события и вовсе не укладываются в логику земной жизни. «Возлюбленная» разрешается от бремени Черным камнем, после чего предстает перед застывшими в непонимании и ужасе женскими фигурами в образе «Мадонны с младенцем», на руках у которой покоится то ли бестелесное существо, то ли нечто более осязаемое, но практически невидимое на фоне черной паранджи. Черный камень символизирует Аллаха — не «Господа», то есть «господина», а «объект поклонения», у которого принципиально отсутствует какая-либо иконография. «Возлюбленная», чистая и в белых одеждах, поклоняется заключенному в серебряный ковчег, напоминающий по форме лоно, из которого он только что вышел, камню. Впрочем, эта притча имеет другие возможные интерпретации. Согласно одному из апокрифов, Черный камень из Мекки — осколок рая, переданный архангелом Гавриилом изгнанному Адаму в качестве назидательного сувенира. Теологи провели в спорах о местонахождении потерянного рая не одно столетие, крестоносцы безрезультатно искали его на Востоке, у истоков рек Тигр и Евфрат, но только Айдан смогла конкретно указать: рай простирается между женских ног.

Заключенный в лоно ковчега «черный камень» (чем бы он ни был) прочно вошел в иконографию Айдан. Его мраморное изваяние, ненадолго украсив собой павильон Азербайджана на 54-й биеннале современного искусства в Венеции (выставка «Родственники из Баку» куратора Берал Мадры), было символически «изъято» (а в реальности просто закрыто тканью) из экспозиции перед ее посещением президентом Азербайджана Ильхамом Алиевым. Скульптуры Айдан («Черный камень» и «Невеста») были прочитаны цензорами как откровенно исламистские, а значит, несущие угрозу новой идентичности постсоветского Азербайджана, сильнее тяготеющего в своих внешнеполитических симпатиях к светской Турции, а не к исламскому арабскому Востоку.

Проект «Откровения» в Saatchi Gallery является итогом многолетних поисков Айдан, ее opus magnum, суммой ее технологий и энциклопедией образов. При этом парадокс заключается в том, что художница, как будто доведя до совершенства (за которым начинается самоповторение) тему Востока, совершила головокружительной прыжок обратно в пространство европейского культурного мифа. Образность «Откровений» амбивалентна (хотя внимательный зритель укажет на то, что эта амбивалентность зародилась еще в предыдущем ее проекте «Предстояние»), но центральные темы смерти, скорби и погребения, на первый взгляд, более актуальны для христианской культуры, чем для мусульманского Востока.

Представленные в бесконечном многообразии драпировки воскрешают воспоминания о Туринской плащанице, плате Вероники и известном как в западнохристианской, так и в восточнохристианской иконографии сюжете Положения во гроб (хотя черный камень в складках белой ткани скорее может быть данью исламскому преданию о плаще Мухаммеда и его бесконечной мудрости), распластанная мужская фигура вполне естественно ассоциируется с распятым, уже умершим Христом, а книга, страницы которой либо пусты, либо смяты изящной женской рукой, напоминает о запечатанной до Страшного Суда Книге Жизни из «Откровения» Иоанна Богослова.

Восток дарит художнице форму и цвет (золото, глубокий черный и чистый белый), а Запад — возможность свободной интеллектуальной игры (причем игры зачастую на грани фола), в рамках которой причудливо сочетаются самые разнообразные и подчас неожиданные фрагменты доисламских верований арабов (так, три женские фигуры композиции «Предстояние» сама Айдан ассоциирует с тремя «дочерьми Аллаха» — аравийской триадой богинь Аль-Лат, Аль-Уззой и Манат), аврамических религий, христианская иконография и радикальные представления о женщине как о высшем, наделенном бесконечной властью существе, подчинившем себе не только силы природы, но и своего извечного партнера/соперника — мужчину.

Впрочем, если взглянуть на «Откровения» Айдан через волшебный кристалл мистического суфизма, то нам откроются другие возможности для интерпретации. За поверхностным на первый взгляд сюжетом женского доминирования мы увидим воплощение суфийского абсолюта, не просто абстрактного мужчину, а суфия, который, через созерцание (композиция «Двойственность») достиг, наконец, соединения со своей божественной Возлюбленной (композиция «Прикосновение»). И тогда слезы (тяжелые мраморные или написанные быстро впитавшейся в бумагу тушью) станут слезами радости «прибывшего к Нему идущего, которого Он обнимает как мать дитя» (суфийский мудрец Абу Саид аль-Харраз, X век^[4]).