Марк Дион: «Мир искусства — анахронизм с экономической точки зрения»
Фонд V—A-C («Виктория — искусство быть современным») открыл в Casa dei Tre Oci в Венеции выставку «Наследие будущего / Futures Histories», на которой американец Марк Дион и россиянин Арсений Жиляев очень по-разному корректируют наше понимание музея, его политических и социальных ролей. Валентин Дьяконов («Коммерсантъ») поговорил с Марком Дионом о том, что его больше всего волнует в мире (искусства).
Марк Дион. Фото: Алекс Магуайр, courtesy Фонд V—A-C
Валентин Дьяконов: Мы с вами, к сожалению, не знакомы, поэтому мой вопрос может показаться наивным. В статьях и рецензиях на ваши выставки вас часто называют «исключительно приятным парнем», что редкость для художника. Вы таким уродились или ваша «исключительная приятность» — следствие того, что вам удалось найти дорожку из клаустрофобического арт-мира к глобальным проблемам, затрагивающим каждого? Таким, например, как природа, экология и так далее?
Марк Дион: Правда в том, что я всегда предпочитал сотрудничество конкуренции и уважаю добрых и мягкосердечных людей. Такое отношение выработалось в студенческие годы. Несколько моих преподавателей очень поддерживали меня и моих сверстников. [Художники] Джозеф Кошут, Томас Лоусон, Барбара Крюгер, Марта Рослер, [художественные критики] Крейг Оуэнс и Бенджамин Бухло — все они, каждый по-своему, ввели нас в контекст существования художника. Они были невероятно щедры, яростно защищали нас и вели себя исключительно по-товарищески. Так что мне всегда казалось, что часть моей работы — заботиться о новых поколениях, делиться успехом и быть приятным парнем. Без сомнения, все добрые дела, сделанные мной как художником, принесли невероятные плоды в виде дружбы и глобальной поддержки моих начинаний. Мудакам, как правило, довольно одиноко.
В.Д.: Основой ваших исследований часто становится викторианская эпоха. Мне всегда казалось удивительным, что Джозеф Пакстон, великий специалист по парникам — а, следовательно, и растениям, — является одновременно и архитектором прообраза модернистской, техницистской архитектуры — Хрустального дворца? Как вы думаете, эта взаимосвязь природы и технической цивилизованности до сих пор является для Запада своеобразной матрицей? И не пора ли что-то поменять?
М.Д.: Хрустальный дворец как парадигма удивителен. Он был гибридом выставочных идеологий — националистской, технофилической, коммерческой, милитаристской, эстетской — всем и сразу. Он предвосхищал и музей, и всемирные выставки, и торговые центры. Дворцу не надо было скрывать свою роль витрины достижений нации и глобального колониализма. Это откровенное выражение национального превосходства в форме выставки. Думаю, его влияние до сих пор чувствуется. Тем не менее столь прямую демонстрацию силы, воспринимающей себя как внутренне непротиворечивую, сегодня, к счастью, почти невозможно себе представить на Западе.
Выставка как форма уже не основной носитель идеологии. Музеи и выставочные проекты соревнуются с огромным количеством информационных носителей — прессой, кино, телевидением, интернетом. В каждом из этих медиа есть пространство для альтернативы и инакомыслия. Если бы даже возникло желание возвышать цивилизацию через культуру, было бы трудно сконструировать величественное повествование только в одной форме. Правда, люди и страны все равно пытаются. Выставки вроде «Документы» в Касселе, Венецианской и других биеннале являются либеральными вариантами поиска смысла и больших нарративов, а всемирные выставки и олимпиады — более реакционные варианты того же самого.
В.Д.: Вы исследуете природу в контексте сложной системы институций современного искусства, спонсорами которых часто выступают компании, далекие от защиты окружающей среды. Как бы вы описали свое место в этой системе — с экономической и политической точек зрения?
М.Д.: Я не очень-то ищу позицию политической непогрешимости. Каждый самолет, гамбургер, заказ — это компромисс. Университеты, с которыми я сотрудничаю, в похожей ситуации — они в равной степени опутаны сетями сомнительных связей и контактов, от медицинских, фармакологических и химических корпораций до армии и Уолл-стрит. Так что я пытаюсь выявить и поставить на первый план некоторые противоречия и стать раздражителем для ситуации. Мои стратегии полностью зависят от контекста и предыстории, поэтому мне трудно определить свое конкретное место в системе. То же самое и с экономической точки зрения. Мне, как и всем нам, приходится оплачивать счета. Я не нахожусь вне капитализма. Мир искусства — анахронизм с экономической точки зрения, он все еще зависит от богатых покровителей. С одной стороны, произведение искусства как товар полностью независимо от производства или потребительной стоимости, с другой — оно остается заключенным в систему обмена, возникшую еще до Новейшего времени.
В.Д.: Ваша практика связана с кропотливой исследовательской работой. Вы не чувствуете себя белой вороной в арт-мире, который до сих пор ориентирован на показ и продажу объектов?
М.Д.: Иногда чувствую, но нас целая стая, и бывает, что мы собираемся вместе. Наше общество белых ворон объединяет деятельный интерес к истории окультуривания природы. Мы принимаем всех — живописцев, фотографов, скульпторов, авторов и исполнителей перформансов, писателей и художников-активистов. Мы объединены общим вектором исследований социального статуса категории «природного» в нынешние времена кризиса биологического разнообразия. Мы читаем одни книги, разделяем многие ценности этики сохранения природы и чувствуем непрерывность художественного самовыражения от наскальной живописи и до наших дней.
В.Д.: Выставка, объединяющая художников из России и США, обречена на выявление разных межличностных и методологических различий. У вас была стратегия сотрудничества с Арсением Жиляевым?
М.Д.: Никакой стратегии не было. Когда я впервые услышал о потенциальном проекте, то прошел ускоренный курс знакомства с работами Арсения, прочел и просмотрел все, до чего смог добраться. К моему немалому облегчению между нашими областями есть сильное соответствие. Арсений расширил дискурс институциональной критики и продвинул его вперед настолько же мощно, насколько мое поколение поставило изначальный вопрос о ней. Майкл Ашер, Ханс Хааке, Марсель Бротарс — столько всего сделано на тему музеев и формирования знаний в западном контексте, но упор Арсения на российский опыт, безусловно, очень важен. К тому же, он умело использует юмор как критический инструмент, подобно тому как это делают Андреа Фрэзер, Кристиан Филипп Мюллер, Фред Уилсон и я. Рад видеть, кстати, что он тоже «исключительно приятный парень».
В.Д.: В одном интервью вы говорили, что общая платформа для разных ответвлений прогрессивной политической мысли может возникнуть на базе заботы об экологии. Сейчас на подъеме марксистская мысль, чему порукой — тема нынешней Венецианской биеннале. Как вы думаете, у экологии все еще есть шанс объединить людей в борьбе за добро?
М.Д.: Я не испытываю оптимизма касательно общих целей человечества. И тем не менее только окружающая среда может стать такой целью. Чудовищные последствия изменения климата, коллапс морской экосистемы, загрязнение воздуха, перенаселенность — все эти феномены не знают национальных и этнических границ. Мир на грани того, чтобы медленно и необратимо превратиться в место сильно меньшего разнообразия и количества стратегий для выживания. Океаны особенно пострадали, но и заповедники дикой природы тоже стремительно деградируют. А то, что там происходит, влияет и на вопросы пищевой безопасности, политической автономии, производства энергии, на все, что касается больших городов. По этим вопросам нет внятной программы решений, а экологические организации недостаточно вовлекают аудиторию.
Левые в западном арт-мире не очень-то интересуются экологией. Думаю, дело в том, что у современного искусства высокий статус космополитического феномена. В художественном сообществе проблемы окружающей среды воспринимаются как второстепенная тема по сравнению с политикой идентичности и критикой товарного капитализма. Правда, теперь, когда городские элиты почувствовали экологический кризис, возникнет, наверное, и критическое искусство об этом. Мне кажется, на последней «Документе» было несколько значимых работ, посвященных окружающей среде, а вот нынешняя Венецианская биеннале снова окопалась вокруг марксистской мысли.
Существует серьезная международная сеть художников, работающих с социальной экологией, окружающей средой и животными. Одни ищут практические решения, другие занимаются активизмом, а третьи исследуют политику эстетизации природы или погружаются в историю идей, как я, например. Мы друг друга знаем, делаем все возможное ради того, чтобы распространять наши идеи и учить нашим методам. То, что мы не в центре современных дебатов, не делает нас невидимками.
