Жан-Пьер Дюпюи. Малая метафизика цунами
Жан-Пьер Дюпюи — автор теории просвещенного катастрофизма. Его научные интересы расположены на пересечении философии и мира современных технологий. В книге «Малая метафизика цунами» Дюпюи обозревает основные катастрофы Нового времени, ставшие поворотными пунктами философской мысли: начиная с землетрясения в Лиссабоне в 1755 году и заканчивая 11 сентября 2001-го. Он рассматривает глобальные катастрофы как определяющий фактор современного состояния социума. С любезного разрешения издательства публикуем отрывок из книги.
Кацусика Хокусай. Большая волна в Канагаве. 1823—1831. Бумага, чернила, водяные краски. Гравюра. Метрополитен-музей, Нью-Йорк
Лиссабон — Суматра: Мы так и не усвоили, что такое зло
Как жаба молнией выбрасывает язык, чтобы поймать мошку, океан выплеснул свои беспощадные волны на берег и вмиг поглотил добычу. Все случилось так быстро, — уверяют психологи, — что выжившие не сразу осознали, что произошло: «Потрясение после цунами действительно специфично, — объясняет один из них. — В отличие от бури или тайфуна его ничто не предвещает: погожий день, как вдруг — волна, и она сметает все».
И вновь попытки осмыслить бедствие свелись к количественному выражению. В XVIII веке абсолютным эталоном массовых разрушений служила война. Утешая соотечественников, один лиссабонский автор сравнил землетрясение с роком, который олицетворяет армия, камня на камне не оставляющая на своем пути. В начале XXI века наш разрушительный потенциал значительно превосходил возможности эпохи Просвещения — и что, по-вашему, это дало? Подземное землетрясение 2004 года вновь стали сравнивать с умышленными актами уничтожения — на этот раз, бесспорно, чтобы передать чудовищность катаклизма, но также и нашу беспомощность: это подземный толчок мощностью в тридцать тысяч атомных бомб, — заявил один геофизик; эквивалент взрыва сотни ядерных боеголовок, — утверждал бывший президент Французской республики; вероятно, один говорил о ядерных, а другой — о термоядерных бомбах. Но если бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, в один миг убили или изувечили более двухсот тысяч человек, сегодня жертвы термоядерной войны исчислялись бы десятками или сотнями миллионов. Как далеко до этого природе!
Когда французский геофизик называет природный катаклизм, случившийся в декабре 2004 года, из ряда вон выходящим «по человеческим меркам», боюсь, он не понимает, о чем пишет. По части деструктивности мы уже намного впереди! И любим философствовать: это напоминание о бренности рода человеческого, уважаемый месье! Но род человеческий и без цунами способен уничтожить себя, дорогая мадам, он легко обходится собственными средствами. Об этом еще Вольтер говорил. Другой французский геофизик, некогда министр образования и социалист, воспользовался поводом, чтобы открыто свести счеты с политической экологией: цунами в Азии опровергает постулат о том, что природа несет добро! Но, господин министр, ваши коллеги говорят, что землетрясение магнитудой девять баллов в этой части земли случается в среднем раз в двести пятьдесят лет. Типичный пример столь малой вероятности столь значительного толчка — да, серьезная угроза нашей безопасности, неплохо бы знать о ней и помнить. Между тем катаклизм, который мы сами себе готовим, отравляя атмосферу планеты, распространится несравнимо шире, причем на этот раз — наверняка. И надо же — это никого не беспокоит!
Не честнее ли было бы пересмотреть предмет дискуссии и последовать примеру некоторых интеллектуалов по ту сторону Атлантики, которые интуитивно стали вдруг сравнивать теракты 11 сентября с лиссабонским землетрясением? Тихое утро, чистое небо, и вдруг откуда ни возьмись, out of the blue, без упреждающих знаков и лишних слов — смертоносный удар. Но, называя место трагедии «Ground Zero», «нулевой уровень», большинство американцев прежде всего вспоминают Хиросиму.
В мире, опирающемся на здравомыслие, — никакой иной я здесь не рассматриваю, — вышеописанные количественные сравнения не принимают всерьез. Зато симптоматично, что цунами 2004 года спровоцировало вопросы, актуальные и для XVIII века — до и после лиссабонского катаклизма — в связи с проблемой зла. Конечно, слова изменились. Мы больше не говорим, как тогда, о зле материальном и моральном. То, что слово «зло» можно отнести к стихийному бедствию так же, как к войне, для нас странно, и это делает нас «современными». Мы научились четко различать природный мир и мир свободы и разума. Во втором есть целеполагание, в первом его нет. А главное, мы не признаем, что между так называемым материальным злом и злом моральным есть связь, и тем более — что первое является справедливым наказанием за второе в лучшем из возможных миров.
Лейбниц
И все же было время, когда говорили и рассуждали именно так. Смерть, болезнь, беда считались справедливым наказанием, которое Господь посылает тому, кто погрешит против него, по принципу summum bonum, или высшего блага. Бог был источником зла материального, и отсюда вытекал вопрос, является ли он также источником греха или морального зла; и если да, как оправдать промысл, извращающий его же творение? Акт оправдания Бога называется греческим словом «теодицея», традиционно этим термином обозначается любая попытка человека придать смысл вопиющему факту существования зла в мире, который замыслен совершенным. Известно, как разрешил проблему святой Августин: Господь не желал морального зла, но не мог его не допустить, ибо, создавая человека по образу Своему, Он сотворил его свободным, а это подразумевает и свободу выбирать зло.
Однако против идеи Августина ополчились многие мыслители. Самым немилосердным оказался кальвинист Пьер Бейль, автор монументального «Исторического и критического словаря» (1695–1697). Сделать подарок врагам своим очень просто, — насмехался непримиримый диалектик, — достаточно преподнести то, что ускорит их падение. Защитить доводы Августина от критики Бейля довелось немецкому философу и математику Лейбницу. Сделал он это в двух трудах, ставших столпами его метафизики: первый опубликован в 1710 году и даже носит название «Опыты теодицеи»; второй, «Монадология», появился спустя четыре года. Теперь эти трактаты изучают только специалисты, но, по крайней мере, для образованного французского читателя они нашли продолжение в философских сказках Вольтера, которые их иллюстрируют («Задиг», 1747) или высмеивают («Кандид», 1759). Две эти работы разделяет лиссабонское землетрясение.
Вот как трактуется теодицея Лейбницем. Господь замыслил бесчисленное множество возможных миров. Ему пришлось выбрать один из них и сделать его сущим. Если исходить из принципа достаточного основания (у всякого следствия есть причина), выбор этот не мог быть произвольным. Бог мог остановиться только на лучшем из миров, ведь все сущее принципиально являет собой верх совершенства. Разве Всевышний волен был выбирать? Необходимость, обусловившая его выбор, была лишь моральной, но не метафизической (в том смысле, что логически ничто не мешало Богу выбрать другой мир, который не был бы лучшим). И чтобы создать лучший из возможных миров, ему пришлось оставить в нем частицу зла, без которой реальный мир был бы только хуже. Все, что отдельной монаде в ограниченном ракурсе видится злом, с позиции Целого становится необходимой жертвой ради ее же наивысшего блага. Зло — иллюзия, всего-навсего игра перспективы.
Сторонники этой доктрины назвали ее оптимистической. 1 ноября 1755 года она рассыпалась в прах, когда за землетрясением, магнитуда которого была не намного ниже, чем в Азии почти двести пятьдесят лет спустя, последовал чудовищный пожар, а апофеозом явилось гигантское цунами, вызвавшее волны пятнадцатиметровой высоты у марокканских берегов и стершее с лица земли португальскую столицу. Из этого события проистекают две философские позиции, которые проще всего связывать с именами Вольтера и Руссо. В марте 1756 года Вольтер опубликовал философскую «Поэму о гибели Лиссабона», на которую Руссо ответил полемичным «Письмом господину Вольтеру», датированным 18 августа того же года. Вольтеру отвечать не пришлось — по крайней мере, непосредственно: Руссо найдет ответ в «Кандиде».
Я вовсе не хочу посвящать треугольнику Лейбниц–Вольтер–Руссо философский экскурс: достаточно проанализировать реакцию на азиатское цунами 26 декабря 2004 года. Все повторилось практически один в один. Сходство в самом деле поразительное!
В мире, разуверившемся в том, что он создан по принципу абсолютного совершенства, ожидаемо отсутствие предмета теодицеи. Но нет, все наоборот. Европу чрезвычайно взволновал тайский катаклизм, число жертв которого, впрочем, оказалось заметно ниже, чем в других затронутых странах: причина, несомненно, в том, что половина пострадавших были европейскими туристами. В самом Таиланде произошедшее восприняли совершенно иначе. Модель роста, основанная на безудержном развитии туризма, вызывает немало протестов, поскольку ведет к ущербу природе: нещадной урбанизации побережья, уничтожению лесов и прочим бедам, которые, увы, нам хорошо знакомы. В связи с этим очень точно высказался один французский политолог, хорошо знающий регион: «В том, что нахлынули воды, безусловно, нет вмешательства человека,— напоминает он, — но многие в Азии воспринимают это как отмщение природы и предупреждение свыше». Эти люди наверняка не читали Лейбница. Выходит, что теодицея есть универсальное выражение человеческого сознания перед лицом бедствия.
В этом постоянно приходится убеждаться на примере террористических актов, которые в своей слепоте повторяют безразличие землетрясения к любым аспектам морали. Когда премьер-министр Франции называет освобождение французских заложников данью уважения арабской политике своей страны или его далекий предшественник возмущается тем, что от рук террористов, целью которых была синагога на рю Коперник, пострадали «невинные прохожие», что за определение лучшего из миров кроется в их словах, если это не мир, в котором физическое страдание пропорционально моральной низости жертв? Что касается французских интеллектуалов, которые сочли, что 11 сентября 2001 года американцы получили по заслугам, и, как Лейбниц устами Вольтера, восклицали: «Бог отмщен, их смерть предрешена грехами», — они тем самым подтвердили, что их суждения о зле остались на уровне «Теодицеи».
