Что ожидает коллекцию Леонида Талочкина

Татьяна Вендельштейн: Вся коллекция, 1939 единиц, была оформлена в РГГУ на временном хранении, и договор временного хранения я расторгла в одностороннем порядке. В этом договоре, составленном еще при жизни Талочкина, было означено, что университет использует коллекцию в учебном процессе. То есть это учебный музей на основе частной коллекции, не имеющий собственно музейного статуса. Когда коллекция передавалась в РГГУ, это был своего рода паллиативный вариант: Талочкин желал, чтобы она выставлялась публично, у нас шли переговоры о передаче собрания с Третьяковской галереей, но тогда они ничем не закончились. С хранением и изучением этой коллекции всегда были проблемы: в качестве частного музея мы не могли получать гранты (Юля Лебедева пыталась, но ей не удалось). И ни один из государственных московских музеев не взял бы на себя ответственность держать этот музей под своим покровительством. В результате мы имеем отсутствие нужных климатических условий для хранения — в университете климат создать нельзя, в залах, где висят работы, ведутся занятия студентов, открываются форточки. Конечно, университет объясняет, что это образовательный процесс, но я как музейщик, сорок лет проработавший в Третьяковской галерее, могу вам сказать, что это совершенно недопустимо. Климата в залах нет! Нет реставраторов, а, например, работы Рабина осыпаются. А реставрация этого искусства — дело очень непростое.

Татьяна Вендельштейн: Пыталась. Но музей был готов взять максимум сорок — пятьдесят вещей в один зал, а все остальное предлагалось оставить там, где есть. То есть это было бы фактически расчленением коллекции. А Талочкин ее собирал не просто как коллекционер, который выбирает шедевры, имеющие в том числе и коммерческую ценность. У него была очень высокая планка и совершенно утопическая идея составить своего рода культурологический срез времени, отразить в своей коллекции саму жизнь искусства, которое прямо тогда создавалось, а не собирать только главные имена. Его коллекция — это в основном дары, но кое-что и покупалось. Например, работы Михаила Рогинского были куплены у автора, причем тогда, когда этот художник никому не был нужен. А сейчас такого Рогинского больше нигде нет. В собрании не только живопись и графика, там много объектов, есть даже скульптура Эрнста Неизвестного, которого почти нет в российских музеях. Это не просто «коллекционный материал», привычный для Музея личных коллекций, — они вешают шедевр на стенку, и он там висит десятилетиями. А в Третьяковской галерее эта коллекция будет жить: там делают прекрасные выставки. Выставка «Другое искусство» 1991 года была показана именно там, на Крымском, и в 1990-е прошло огромное количество выставок тех художников, которых собирал Талочкин, в том числе я делала выставки Владимира Яковлева и Михаила Рогинского. Потом был длительный период общения с Андреем Ерофеевым, результатом которого стала знаменитая выставка «Русский поп-арт». Третьяковская галерея берет всю коллекцию целиком, и при этом в самый подходящий контекст: она будет вписана в историю искусства. Отдел новейших течений — один из самых динамичных отделов Третьяковки, где экспозиция не законсервированная, а постоянно сменяющаяся, и где идет живая жизнь, которая отражает художественный процесс.

Екатерина Алленова: Кстати о контексте. Юлия Лебедева в комментарии «Артгиду» сказала, что, по ее мнению, «перевод коллекции Талочкина в Третьяковскую галерею приведет к уничтожению институции, основателем которой был сам коллекционер, уничтожит тот контекст, в котором Талочкин хотел экспонировать работы художников из своего собрания. Я более чем уверена, что мы больше не увидим 90% вещей, которые сейчас доступны зрителю в экспозиции музея “Другое искусство”». То есть в передаче собрания в Третьяковку она видит нарушение воли самого коллекционера.

Татьяна Вендельштейн: Коллекция завещана мне, ее владелицей являюсь я. Юля не может знать условий завещания и воли завещателя. Могу сообщить только, что пункта, согласно которому собрание должно представлять собой «институцию», в завещании нет.

Екатерина Алленова: То есть вы не согласны с мнением, что перевод коллекцию в Третьяковку приведет к тому, что это собрание «канет в запасниках»?

Татьяна Вендельштейн: Категорически не согласна.

Кирилл Светляков: После выставки Дмитрия Александровича Пригова, которая откроется в мае и закроется осенью этого года, мы в декабре будем делать новый вариант экспозиции уже с работами из музея «Другое искусство», которых, я думаю, будет более шестидесяти. Эту новую экспозицию планируется сделать по принципу совмещения вещей, которые были закуплены Минкультом в 1990–2000-е годы, из вещей сектора новейших течений музея Царицыно и из вещей «Другого искусства». То есть, например, раздел нью-вейверов, которых собирал Андрей Ерофеев, встретится с вещами из «Другого искусства». Вы сказали, что в экспозиции висело около двухсот работ. Это немало, но нужно учитывать, что это была не музейная экспозиция.

Екатерина Алленова: Каких конкретно художников из «Другого искусства» планируете показывать?

Кирилл Светляков: Прежде всего это, конечно, Рогинский. Вливание этих его работ в коллекцию Третьяковки — мощнейший допинг. Также это потрясающее собрание ассамбляжей, работы Боруха, ранние аутентичные вещи (не повторы) Леонида Сокова и Александра Косолапова — этот пласт конца 1960-х — начала 1970-х уникален. Также там есть малоизвестные художники того же периода, чьи имена совсем не на слуху, — в частности, Анатолий Лепин, Владимир Котляров, Виталий Линицкий и многие другие.

Кирилл Светляков: Мне кажется, что это пиар-шумиха. Музея как такового не было. У него был только номинальный статус. Можно назваться музеем, но не выполнять музейных функций. Ведь одна из причин недовольства Татьяны Борисовны [Вендельштейн] заключалась в том, что не был выполнен ряд условий. Не было фотофиксации. Не было ставки реставратора. Коллекция эксплуатировалась на выставках, эксплуатировалась на стенах, но не обслуживалась. Вещи были приняты на хранение без описания состояния сохранности, фактически под честное слово, что с ними будут обращаться бережно. С ними наверняка обращались бережно, но в отсутствие постоянного наблюдения реставраторов это несерьезно. Мы сразу включим эти вещи в плановую реставрацию. В университете у этих работ нет статуса произведений искусства. Там это учебные пособия, и они воспринимаются скорее как декор, как украшение стен. Это некий фон жизни университета. Они «не в фокусе».

 

Кирилл Светляков: Вы имеете в виду «кураторский произвол»? Но любая экспозиция — это всегда двойная и тройная оптика. Даже коллекция Третьякова сейчас включает в себя вещи не только из его собрания и называется Третьяковской галереей. Экспозиции могут быть разными. Они могут включать в себя кураторскую идею, а могут быть монографическими, представляющими вещи из одной коллекции. Вот нынешней осенью у нас планируется выставка собрания Георгия Костаки, где все увидят «глаз Костаки», его выбор, его предпочтения. И мне кажется, что в Третьяковской галерее именно для коллекции Талочкина возникает больше возможностей: ее можно будет увидеть и как самостоятельное собрание, и в контексте большой истории российского искусства. И как раз этот контекст большой истории искусств и позволит увидеть художников, которых сейчас не видит никто. Все знают из этой коллекции лишь несколько суперизвестных имен. В собрании Талочкина нет, например, Кабакова и целого пласта концептуалистов. Правда, есть графика Ивана Чуйкова, есть Герловины, потому что он с ними дружил. Основа коллекции — это дары художников, с которыми он был связан дружбой, и результатом этой дружбы стала история искусства, с некоторыми лакунами, которые как раз восполняются работами из собрания Третьяковской галереи, в котором тоже есть лакуны. Так что я бы сказал, что это синергия, и показ коллекции в определенном контексте даст очень мощный эффект.