Виктория Ломаско: «Для меня дело чести — находиться внутри картинки»

Мы уверены, в учебники истории XXI века наравне с фотографиями лучших фотокоров нашего времени войдут и графические репортажи художницы Виктории Ломаско. Именно она во второй половине нулевых была в самом центре самых острых социальных и политических событий, «рисовала» суды над представителями современного искусства и социальными активистами, массовые акции протеста, русскую провинцию. Мария Кравцова расспросила художницу о ее отношении к православным активистам и опыте общения с представителями правопорядка, о левой идентичности и коррупции в художественной среде, о родителях и учителях.

Виктория Ломаско рядом со своими (совместно с Антоном Николаевым) работами из серии «Таганское правосудие» на выставке номинантов премии Кандинского. 2010. Фото: Влад Чиженков

Мария Кравцова: Графические репортажи из зала суда, акций гражданского протеста, зарисовки провинциальной жизни — визитные карточки художницы Виктории Ломаско. Я никогда не понимала, как ты держишься в зале суда чисто эмоционально. На мой взгляд, на подобных мероприятиях зашкаливает уровень агрессии.

Виктория Ломаско: Когда я начинаю рисовать, то становлюсь другим человеком. Я благодарна всем без исключения людям, которые стали героями моих работ. Например, православным старушкам из зала суда над выставкой «Запретное искусство», которые сидели в коридоре и рассказывали небылицы про художника Тер-Оганьяна, а я ловила каждое слово и каждую деталь, разглядывала их платочки, юбочки… В такие моменты во мне просыпается азарт художника, который бежит, как гончая за кем-то по следу, и непонятно, чем это кончится. Может, гончая за медведем бежит, который ее одной лапой завалит. Но этот азарт — вернее, то, что найдена интересная тема, — пересиливает все.

М.К.: Тебе не действовала на нервы, например, агрессия православных активистов?

В.Л.: На самом деле этих людей легко понять и пожалеть. В основном это старики, которые жили в одной стране, а оказались в другой. Почти все они говорят, что раньше были идейными коммунистами, некоторые даже хотели взрывать храмы. Вот этот, например, — бывший коммунист (Виктория показывает графический лист с изображением немолодого грузного человека с иконой на груди), он профессиональный каменщик, реставратор, работал в Кремле, но стал инвалидом, обнищал. Сейчас ездит по лесам, восстанавливает заброшенные церкви.

Container imageContainer imageContainer image

М.К.: Я не хочу абсолютизировать свой персональный опыт, но у меня есть трудности с восприятием наших левых, которых я знаю в основном по художественной среде. За редкими исключениями, вроде тебя, я вижу не левых, а то, что называется богемиан буржуа, гош кавьяр, то есть людей, которые лишь на словах разделяют левые ценности. В чем заключается левая идея для тебя?

В.Л.: Левая идея для меня воплощается в гражданской помощи, причем я сторонник точечной поддержки. Трудно понять, чем закончится развертывание в реальности той или иной глобальной идеи, но в любое время, при любом режиме есть много несчастных, обездоленных людей и несправедливости. Я лучше попытаюсь исправить одну конкретную несправедливость, чем формально впишусь в глобальный проект.
И именно поэтому я очень рада своему знакомству с правозащитниками из Центра содействия реформе уголовного правосудия. Эти люди ориентированы на бескорыстную помощь другим, и по сравнению с ними я чувствую себя поганым буржуа, делающим проекты. Я езжу с ними в колонии для несовершеннолетних и вижу, как эти правозащитники, большинству из которых по 60–70 лет, тащат на себе 70 рюкзаков с гуманитарной помощью, потому что когда мальчиков и девочек выписывают из колоний, им зачастую просто не в чем выйти. Правозащитники делают это регулярно, но мало кто знает их имена и фамилии. Однако многим воспитанникам колоний нужна не только материальная, но и психологическая помощь, которую мы пытаемся им дать, — я, например, через уроки рисования.

М.К.: Есть два отношения к людям в заключении. Кто-то считает, что они сами во всем виноваты, кто-то — что люди, совершившие преступления и несущие за них наказание, — жертвы обстоятельств. Как я понимаю, ты относишься ко второй группе?

В.Л.: Я где-то посередине, потому что все случаи индивидуальны. Например, узнав какие-то детали, подробности, можно проникнуться к человеку отвращением, что у меня, собственно, и случилось с одной воспитанницей в девичьей колонии. В России всего три колонии для несовершеннолетних девочек, и если мальчики часто совершают правонарушения по дури и, как правило, в состоянии алкогольного опьянения, то девочки нередко переживают более сильные трагедии и совершают более жестокие преступления. При общении с такими заключенными часто возникает отторжение, и очень трудно это чувство преодолеть. Но с другой стороны, даже в Библии говорится, что осудить кого-то можно лишь в том случае, если ты понимаешь, каково быть на месте этого человека. А у многих молодых осужденных обстоятельства жизни такие, что я не уверена, что на их месте могла бы быть честной и хорошей. И самое страшное, что, выйдя из тюрьмы, они возвращаются в тот же замкнутый круг, с родителями-алкоголиками, с насилием и нищетой, и нет никакой возможности из этого вырваться. И в результате у них нет никаких психологических сил, чтобы, выйдя на волю, стать нормальным законопослушными людьми. Они не могут найти работу, они либо становятся иждивенцами родителей, либо, если такой возможности нет, опять идут воровать и грабить. А государство подло себя ведет по отношению к этим людям, просто не разрабатывая никакой программы их реабилитации.

Container imageContainer imageContainer image

М.К.: Еще один вид твоей гражданской активности — репортажи с митингов и акций гражданского протеста. Как ты думаешь, это пустое колыхание воздухов или в самом деле действенный инструмент влияния общества на власть?

В.Л.: Я считаю, что митинги приносят конкретную пользу, потому что пришедшие на них люди могут потом подключиться к каким-то конкретным делам: протестовать против сноса памятников архитектуры, несправедливости судопроизводства и так далее. Люди научились не молчать. Также я считаю, что надо обязательно ходить на суды: судьи начали ощущать прессинг общественности, их лица у всех на виду, они сразу становятся мишенями карикатур и критики. В моем личном арсенале акций был суд над руководством Университета печати, которое незаконно уволило ряд преподавателей. В результате уволенных отстояли, а заодно и выгнали ректора. На этом процессе была хорошая судья, которая встала на нашу сторону, к тому же несколько выпускников и студентов рисовало в зале суда, и уже на следующий день их графические репортажи оказались в интернете. Для руководства университета это был настоящий шок. Они надеялись, что о процессе никто не узнает, они сделают свое черное дело и все им сойдет с рук. Как они бесились, видя, что я их рисую: «Кто ты такая, — говорили они мне, — как ты смеешь нас рисовать, завтра же тебя отчислим!». А я думала: «Ничего у вас не получится, я уже давно окончила университет, и завтра же рисунки будут в “Адвокатской газете” и на Гранях.ру!».

М.К.: Кстати, какое у тебя образование?

В.Л.: Художник-график. Окончила Университет печати, известный также под советским названием Полиграф. Я с детства любила советскую иллюстрацию и особенно работы Виктора Пивоварова и хотела стать художником книги. Мне нравилась потрясающая книга «Волшебное яблоко» Ильи Кабакова, ну и, конечно же, иллюстрации Эрика Булатова и Олега Васильева — правда, я потом заметила, что их работы очень сильно похожи на работы еще одного моего любимого советского художника Генриха Валька. Хотя, справедливости ради надо заметить, что в своих воспоминаниях Васильев честно признается, что они взяли графику Валька как шаблон. Вальк сам был не дурак и совершенно осознанно разработал образы советской действительности: советских детей, советской природы, советской техники, а Васильев и Булатов у него не только заимствовали этот набор графических штампов, но и в какой-то степени довели их до логического завершения.

Container imageContainer image

М.К.: Как родители отнеслись к твоей идее стать художником? Им не было очевидно, что это, за редким исключением, не денежная профессия?

В.Л.: Я еще не родилась (никто не знал, будет мальчик или девочка), а папа уже твердил, что родится художник. В три года мне вручили карандаши и краски. Мой папа — художник-самоучка, окончил ЗНУИ (Заочный народный университет искусств. — Артгид), причем учился у его основателя — Михаила Кригера, к которому ездил домой, пил с ним водку и вообще был его любимым учеником. Но эти отношения были одновременно и трагическими: папа не понимал советского искусства, соцреализма, но о другом искусстве ничего не знал, при этом его все время куда-то влекло. И вот он задумал рисовать иконостас «Мадонна века» — изобразить современных женщин в виде мадонн. Папа показывал мне переписку с Кригером на эту тему: «Что вы, Валентин Иосифович, с ума, что ли, сошли! Какие мадонны, посмотрите по сторонам, у нас же прекрасные советские работницы, женщины!». К тому же папа никогда не имел возможности показывать свои работы в Москве или за границей. И я считаю, что должна все это ему компенсировать через себя.

М.К.: Большинство выпускников Полиграфа спокойно занимаются дизайном и не рефлексируют.

В.Л.: После окончания института я пережила настоящий стресс: учили нас одному, а жизнь оказалась совсем другая. Заниматься дизайном мне категорически не хотелось, а заказов на книги, которые хотелось бы оформить, не было. Впрочем, мне повезло: почти сразу же после института меня взяли в штат журнала «Эксперт», при том что сегодня редкий журнал содержит штат иллюстраторов.

М.К.: Многие молодые художники, с которыми я разговаривала, отмечают этот факт — учат одному, а требования современности совсем другие. На что ориентируют молодых полиграфистов?

В.Л.: Наши преподаватели делились на идейных и часто совершенно безумных и тех, кто смирился с тем, что надо учить на дизайнеров. Мои родители не могли платить за хорошие подготовительные курсы, без которых невозможно поступить в Полиграф, поэтому я решила поступать на вечернее отделение. Поступила, моталась из Москвы в Серпухов и обратно, но учиться мне невероятно нравилось, потому что на вечернем были потрясающие преподаватели — например, Владимир Петрович Косынкин, которого можно отнести к первой категории «безумцев». Ему было совершенно все равно, что сейчас происходит, каковы «требования времени и рынка», он продолжал рисовать и учил нас именно рисовать. Он давал своим студентам шикарные задания, например, натюрморт, который выползал из кабинета и спускался по лестнице, и можно было взять любой кусок этого гигантского интерьеро-натюрморта и рисовать, сидя на лестнице, сидя в классе, на полу в коридоре, где угодно. Он учил нас рисовать в разных техниках, много рассказывал про композицию сквозь призму теорий Фаворского, Гончарова и других теоретиков графики. Но в какой-то момент проректор потребовал перевести меня как лучшую на курсе на дневное отделение.

С одной стороны, это было очень круто, я смогла получить комнату в общежитии, но с другой стороны — преподаватели дневного отделения оказались людьми упаднических настроений. Они уже не рисовали сами и все время говорили о дизайне: «Ну пойми, глупая, все равно будешь дизайнером, осваивай лучше компьютер», — постоянно говорили мне. После прекрасных книг и альбомов, которые нам показывал Косынкин, — Кете Кольвиц, Дейнеки, группы «Тринадцать», — на дневном отделении нам постоянно навязывали в качестве образцов каталоги западной сделанной на компьютере иллюстрации, которую я ненавижу и считаю, что она не может сравниваться с рукотворной. Ну и, как я уже говорила, про современное искусство нам вообще ничего не рассказывали. Правда, в какой-то момент у меня появилась подруга Аня Неизвестнова, которая начала водить меня в ГЦСИ и в Зверевский центр, рассказывать и показывать другое, современное, концептуальное искусство. Сначала я ничего не понимала, но очень хотела понять, и именно этот импульс привел меня в школу Бакштейна (Институт проблем современного искусства. — Артгид), где я начала учиться у Стаса Шурипы. Но в результате была разочарована и этим образованием.

Container imageContainer imageContainer image

М.К.: Это очень странно, я вижу как многие молодые художники, студенты ИПСИ, Шурипу просто обожают, постоянно цитируют, смотрят на него практически как на бога.

В.Л.: Именно поэтому. Он ориентирован исключительно на своих последователей. Если человек хочет делать что-то свое, Шурипа просто перестает его учить. Он дипломат, сначала он прощупывает своего потенциального последователя, насколько тот готов следовать его путем. Сначала я ему как будто нравилась, но вскоре произошел довольно неприятный случай. Готовясь к выставке в Швеции, я принесла ему показать свою работу — графические фантазии на тему того, что происходило в моей жизни, милые и довольно сказочные. Посмотрев, он сказал: «Да-да, это довольно интересно, но слишком много отсылок к советскому стилю. Надо перерисовать точно так же, но чтобы части композиции терялись в белом». «Терялись в белом» — западный, европейский стиль, о котором я знала и без него, но совершенно не понимала, почему должна кому-то подражать. Я отказалась перерисовывать, и мое образование на этом прекратилось. Как и многие другие, я продолжала приходить на занятия, но общение происходило не со мной. Именно тогда я поняла, что деление на кланы пронизывает не только властные структуры, но и вообще все страты нашего общества. Ты обязательно должен пристроиться к сильной личности, выстраивать с ней и окружением довольно специфические отношения, манипулировать и поддаваться манипуляции, а не следовать велению сердца.

Виктория Ломаско. Вина доказана. Лист из графического репортажа с процесса ассоциации «Голос». 2011. Courtesy автор

М.К.: Да, возможно, если художник ориентирован на то, что принято называть «карьерой», — интеграция в художественное сообщество, выставки в галереях и музеях, участие в разнообразных биеннале, известность, пусть и относительная, на Западе. Ты же, по-моему, от такого формата «карьеры художника» принципиально дистанцируешься, даже, можно сказать, от него отказываешься.

В.Л.: Я стремлюсь сотрудничать только с теми, кому нравится моя работа, кто ее понимает. Таких людей я пока нахожу только на Западе. Мои работы показывались на фестивале комиксов в Ангулеме и на фестивале в Бастии. Есть предложения от западных издателей, но пока я не готова рисовать чисто комиксы. Здесь меня мог бы поддержать Андрей Ерофеев, если бы он сам не находился в тяжелом положении. Он реально любит то искусство, которое выставляет, такое сейчас среди кураторов редкость.

М.К.: Я давно за тобой наблюдаю, особенно за тем, как ты рисуешь во время уличных акций. Стоишь или идешь, делая зарисовки в блокноте, хотя происходящее вокруг — толкотня, омоновцы, фаеры, крики, снег с дождем — может сильно мешать. Но ведь эту процедуру легко упростить и сделать более безопасной: делать фотографии на интересующих тебя мероприятиях, а потом по ним рисовать.

В.Л.: Мне кажется, что рисование по фотографии — это путь либо для ненастоящих художников, либо для художников обленившихся. А для меня дело чести — находиться внутри картинки. Фотография имеет однобитную реальность, а во всех моих рисунках наслаивается время, люди уходят и приходят, постепенно выстраиваются композиция и сюжет. Я стою и жду, когда в пустом углу моей будущей композиции начнет происходить что-то интересное, например, когда по мосту пройдут именно интересующие меня люди в нужном ракурсе. Для меня примером для подражания является деятельность художников группы «Тринадцать», которые, собственно, и говорили о том, что художник должен ловить поток времени: как танцор пляшет под музыку, так и художник должен рисовать под темп того, что он видит.

Container imageContainer image

М.К.: Сейчас ты как художник ассоциируешься прежде всего с политическим активизмом. Но как ты пришла к этому, как в первый раз обнаружила себя с альбомом в зале суда?

В.Л.: В какой-то момент я почувствовала, что практически задыхаюсь в одиночестве и мне нужны единомышленники. И неожиданно в моей жизни появился Антон Николаев, с которым я познакомилась случайно и понятия не имела, что он акционист, пасынок художника Олега Кулика и сын знаменитого культуролога Людмилы Бредихиной, что он сотрудничает с группой «Война». Во время знакомства он мне рассказал, что только что вернулся из поездки в Ржев, где снимал документальный фильм. Потом я посмотрела все его фильмы и просто влюбилась в них. Когда при следующей встрече он сказал: «Я планирую новую поездку в провинцию, есть место в машине, хочешь с нами?» — я с радостью согласилась. Мы несколько раз ездили в разные города, я делала зарисовки, а Антон писал к ним комментарии, которые мне очень нравились. В результате появилась книга «Провинция».

Потом Николаев позвал меня на процесс над организаторами выставки «Запретное искусство» рисовать перформанс группы «Бомбилы» «Фашист избивает Фемиду». Могу честно сказать, что на первом заседании у меня было отторжение. Но уже на втором заседании образы православной общественности полностью завладели моим воображением.

М.К.: Ты не сотрудничаешь с галереями современного искусства, но твои работы можно увидеть не только на страницах периодических изданий или в интернете, но и в очень необычных местах. Недавно я посетила твою персональную выставку в галерее «Проходите мимо» в одном из московских подземных переходов, который на час стал галереей.

В.Л.: Это была авантюра, и было совершенно непонятно, как будут реагировать зрители, то есть пешеходы.

Виктория Ломаско. Рисунок из книги «Запретное искусство». 2011. Courtesy автор

М.К.: Однако изначально было понятно, что все закончится появлением полиции и полицейским отделением для всех участников.

В.Л.: Я говорила организатору этой выставки Алексею Кнедляковскому, что появятся милиционеры, но он меня уверял, что сделал в этом переходе уже четыре акции и что стражи порядка на них реагировали совершенно спокойно. Но на моей выставке были, например, плакаты, на которых было написано «Освободим Россию от Путина», — после такого нас просто не могли не отвести в отделение. Однако на самом деле меня порадовало, как полицейские реагировали на работы, как рассматривали, попросили оставить несколько плакатов на память. Я им подарила несколько с персональными дарственными надписями: «Такому-то и такому-то от Виктории Ломаско». Меня очень вдохновляет такое отношение представителей власти. Я не из тех, кто считает, что все без исключения полицейские — звери, которых надо ненавидеть и презирать. Мне кажется, что художник должен идти к представителям любых слоев населения, я бы даже с удовольствием почитала им лекции о репортажном комиксе.

Container imageContainer imageContainer image

М.К.: Ты выступаешь не только как художник, но и как куратор. Например, ты организовала показ работ аргентинских художников в рамках проекта куратора Татьяны Волковой «Свобода выбора» на ПRОЕКТ_FАБRИКА.

В.Л.: Я не собиралась быть куратором, мне просто не нравится ситуация, которую можно обозначить как «На манеже все те же». Приходишь на выставку и ничего нового на ней не видишь, все уже было в интернете или на других выставках. Мне захотелось расширить рамки. Многие латиноамериканские художники участвуют в жизни общества, ведут систематическую работу в различных его стратах. Они не ищут тем, на которых легко сделать карьеру, а помогают людям в тюрьмах, мигрантам, незащищенным и бедным. Мне очень импонирует то, что помощь людям для них — обыденная работа.

М.К.: Ты продаешь свои работы?

В.Л.: Пока еще не продала ни одной.

М.К.: Я про другое. Есть художники, которые легко расстаются со своими работами, а есть те, которым жаль расстаться даже с самым вроде бы незначительным эскизом.

В.Л.: Я из второй категории.

Container imageContainer imageContainer imageContainer imageContainer imageContainer imageContainer imageContainer imageContainer imageContainer image

Комментарии

Читайте также


Rambler's Top100