Арсений Жиляев: «Необходимо обеспечить вечную счастливую жизнь на Земле и в космосе»

Фонд V—A-C («Виктория — искусство быть современным») открыл в Casa dei Tre Oci в Венеции выставку «Наследие будущего / Futures Histories», на которой россиянин Арсений Жиляев и американец Марк Дион очень по-разному корректируют наше понимание музея, его политических и социальных ролей. Валентин Дьяконов («Коммерсантъ») поговорил с Арсением Жиляевым о том, что его больше всего волнует в мире (искусства).

Арсений Жиляев. Фото: Алекс Магуайр, courtesy Фонд V—A-C

Валентин Дьяконов: В последние годы твоя работа все больше двигается в область возможного, а не реального. В какой-то момент, исторически и настроенчески совпавший с надеждами на перемены, ты старался слиться как художник с политической сферой. Теперь для тебя актуальны научно-фантастические сценарии. Это, конечно, не только твоя траектория — активизм как стратегия уступает место кабинетной работе у многих политических художников и кураторов. Что для тебя сейчас левые идеи в их идеалистическом максимуме — реальный потенциал человечества или недостижимый, но постоянно присутствующий горизонт?

Арсений Жиляев: Для меня возможность слияния искусства с политическим действием остается одним из осознанных этических императивов художественного творчества. И при этом не важно, в какой форме он проявляется — будь то прямое участие в социальных трансформациях или же решении до конца оставаться верным своей профессии и нести освободительную истину искусства несмотря ни на что. И то и другое в чрезвычайной исторической ситуации являются политическими решениями. Все дело в том, насколько эффективна твоя кабинетная работа и твой активизм. В этом отношении за последнее время у меня произошла некоторая переоценка ценностей. Те формы политического участия, которые проявили себя в форме борьбы за прямую демократию, при всей своей эффектности, к сожалению, показали свою неэффективность на данном этапе. Уличный героизм не имеет смысла без малозаметной и кропотливой работы по поиску социальной структуры, способной привнести в жизнь реальные изменения. Спонтанность и недальновидность нашего политического действия отражает вынужденную нестабильность нашей повседневной жизни.

Современное искусство является заложником того же зазеркалья. Посмотри, в который раз мы имеем наступление по всем фронтам зомби-формализма, и причина тому не только рыночные флуктуации. Абстрактный экспрессионизм со времен Поллока является флагом негативной свободы и одновременно — ответом на вызовы времени. «Если вы будете пугать нас ядерной войной и распадом наших тел, мы ответим неконтролируемой свободой в пределах холста и силы гравитации». Но мне кажется, что может быть иной ответ, иное искусство. Например, Малевич с его «Черным квадратом» является выражением стремления к предельной сознательности и как результат победы человека над случаем, силами природы, притяжением Земли. Сложность современного мира требует от нас преодоления человеческой инфантильности, а значит, и сознательного участия в подготовке посткапиталистического будущего. И если нам повезет, оно будет более справедливым, чем наше настоящее. Искусству вполне по силам попробовать соединить сложность, абстрактность происходящих процессов с реальным человеческим опытом. Пусть возможно для этого нам придется отказаться от приставки «современное».

Вид экспозиции выставки «Наследие будущего / Futures Histories» в Casa dei Tre Oci, Венеция, с работами Арсения Жиляева. 2015. Фото: Алекс Магуайр, courtesy Фонд V—A-C

В.Д.: В твоем инстаграме много удивительной архитектуры 1970-х. Она давно воодушевляет художников на научно-фантастические ассоциации: мне вспоминается, например, проект африканца Килуанжи Киа Хенды «Икар 13» о фиктивной космической программе Анголы. Играет ли архитектура какую-то роль в твоем венецианском проекте?

А.Ж.: Архитектура стала для меня формальным словарем. Особенно в тех вопросах, которые касаются экспозиционного дизайна, его сочетания со средой, спецификой отдельных объектов, например, витрин. Ведь по сути витрины это те же здания, только в них вместо людей хранятся вещи. Меня с детства привлекали здания АТС, разного рода телефонные узлы, склады и прочие закрытые коробки. Сейчас — дата-центры. Все они очень похожи на музеи.

В проекте для Венеции я попытался работать с советским музейным дизайном, обострив в нем мифологические и — если угодно — религиозные коннотации. В западном музейном строительстве этого не было, как и в модернизме в целом. В СССР строгая рациональность, абстрактность архитектуры сочеталась с обильным использованием фигуративных элементов, мозаик, витражей, антимодернистого декора, характерного скорее для культовых сооружений. Для проекта «Колыбель человечества», который спекулирует на тему потенциального музея Николая Федорова, попавшего в нехорошие руки ростовщиков будущего, это идеальное сочетание.

Вид экспозиции выставки «Наследие будущего / Futures Histories» в Casa dei Tre Oci, Венеция, с работами Арсения Жиляева. 2015. Фото: Алекс Магуайр, courtesy Фонд V—A-C

В.Д.: Наверное, в вопросе космизма нельзя обойтись без обсуждения религиозной компоненты. Согласен ли ты с теми левыми, кто защищает религию как древнейшую народную культуру, или строгий рационализм тебе ближе?

А.Ж.: Проект Николая Федорова очень противоречив по своей сути, возможно даже, что последовательное игнорирование этих противоречий обладает особой философской ценностью. И отношение философа к религии здесь не исключение. Федоров был христианином, но можно сказать — активным, что подразумевало необходимость распространения интуиции бессмертия, которая есть у церкви на другие институции. Иллюзорное церковное и секулярное, светское миметическое искусство лишь имитирует, лишь дает надежду, указывает путь, но не воплощает в жизнь. Недостаточность церковного ритуала должна была быть дополнена реальным творчеством жизни при поддержке науки. Более того, воскрешение должно было коснуться всех, без деления на грешников и праведников. И вместо райской, бестелесной загробной жизни, воскресшие должны были получить настоящие тела.

В этом году я оказался в Риме на католическую пасху. Было дождливо, я приболел, не выходил из гостиницы, работал над каким-то текстом. И в какой-то момент вдруг осознал, что на самом деле логичным завершением федоровского проекта было бы воскрешение Христа. Ведь он был наполовину человеком, имел человеческое тело, значит, должен вернуться на Землю вместе со всеми Отцами, но не для того, чтобы судить, а для того, чтобы жить в мире уже на правах Сына — не только божьего, но и человеческого. Конечно, Федоров никогда не писал ничего подобного, но такой поворот — второе пришествие, которое осуществляется самим человечеством при поддержке науки, — мог бы стать венцом активного христианства. Помимо прочего создание, воскрешение Бога, предполагает также высокую ответственность. Ведь воскрешения мало, необходимо обеспечить вечную счастливую жизнь на Земле и в космосе. Мне нравится такой вариант интерпретации религии.

Вид экспозиции выставки «Наследие будущего / Futures Histories» в Casa dei Tre Oci, Венеция, с работами Арсения Жиляева. 2015. Фото: Алекс Магуайр, courtesy Фонд V—A-C

В.Д.: Марк Дион, твой сосед по выставке, считает, что прогрессивным силам имеет смысл объединяться вокруг экологических проблем. А ты что думаешь по поводу эксплуатации окружающей среды — главной теме Диона?

А.Ж.: Я думаю, что это ключевой вопрос для человечества сейчас. Без сомнения. Даже если мы планируем переселяться на другие планеты, это не значит, что Земля должна стать нашей первой жертвой. Имеет ли смысл подобного рода распространение деструкции? Думаю, нет.

Вид экспозиции выставки «Наследие будущего / Futures Histories» в Casa dei Tre Oci, Венеция, с работами Арсения Жиляева. 2015. Фото: Алекс Магуайр, courtesy Фонд V—A-C

В.Д.: Насколько твой интерес к Федорову и русскому космизму является полемикой с разработкой этой темы у концептуалистов — Игоря Макаревича и Елены Елагиной, например?

А.Ж.: Мои музейные проекты всегда имели футурологический аспект, всегда были воображаемыми музеями в будущем. А концепция Федорова является одной из самых радикальных версий музея и искусства. Конечно же, меня, как человека, занимающегося музеологией, не могло это не привлечь. А в случае с Макаревичем и Елагиной речь, прежде всего, идет об эстетике смерти, и это несколько иная история. Изначально мой интерес развился из-за того, что Женя Антуфьев решил делать выставку о бессмертии (для него это, наравне с родственными отношениями, одна из ключевых тем). Мы часами разговаривали по телефону, и он мне восторженно пересказывал прочитанное. В то же время я услышал, что годом ранее Антон Видокле делал что-то на ту же тему в рамках проекта Former West, но подробностей не знал. Через какое-то время я начал работу над антологией по авангардной музеологии и решил включить туда несколько работ Федорова. Собственно, это послужило началом моего исследования. Потом с той же целью я познакомился с Анастасией Гачевой — главой музея и библиотеки имени философа. И в этот момент родился проект выставки-библиотеки для Воронежа об НЛО и воронежских выставках, которые мыслитель делал в конце XIX века в местном краеведческом музее. Как и на венецианской выставке, в Воронеже мною была создана скорее антиутопическая версия реализации федоровского проекта.

Возвращаясь к разговору о концептуалистах. В моем случае надо вести речь о Борисе Гройсе. Его интерпретация космизма как кураторского проекта и в целом акцент на возможность сознательного планирования в искусстве в рамках космизма очень созвучны моим поискам и меня вдохновляют. В Нью-Йорке, в рамках выставки Бориса «Призраки коммунизма», я посмотрел очень стильный фильм Видокле о Федорове, а также перформанс, посвященный его будущему проекту об Александре Чижевском. У Антона тема космизма раскрывается в более утопическом и научном ключе.

Вид экспозиции выставки «Наследие будущего / Futures Histories» в Casa dei Tre Oci, Венеция, с работами Арсения Жиляева. 2015. Фото: Алекс Магуайр, courtesy Фонд V—A-C

В.Д.: В 2012 году я сделал в Перми выставку «Философия общего дела», суть которой была в том, что музей и есть доступная нам сейчас форма «воскрешения отцов», причем столь же избирательная, как и федоровская. То есть космизм — это такая вера для эстетов и интеллектуалов, привыкших к пыли библиотек и музейных хранилищ. Ты понимаешь, что утопичность космизма привлекательна в первую очередь именно своей обособленностью от актуально наличествующих общественных проблем?

А.Ж.: Конечно, не могу не согласиться, что в такого рода радикальном футуризме есть привкус отказа от настоящего. Но с другой стороны, мне кажется, это правильно. Возможно, для того чтобы иметь возможность что-то сделать с современностью, нам нужна такого рода обособленность. Возможно, надо перестать разбрызгивать в истерической пляске краску по холстам, манифестируя свою спонтанную свободу здесь и сейчас, и погрузиться в пыльные архивы будущего.

Публикации

Комментарии

Читайте также


Rambler's Top100