Джоанна Жилинска: «Антропоцен предоставил нам прекрасный апокалиптический сюжет»
Писатель, куратор, профессор новых медиа и коммуникации в Голдсмитс-колледже Университета Лондона, Джоанна Жилинска занимается современными технологиями в качестве как философа, так и художника-фотографа, и в своих книгах, таких как «Минимальная этика антропоцена» (2014) или «Конец человека: феминистский контрапокалипсис» (2018), ставит диагнозы человечеству и вопросы о взаимосвязи технологий и морали. В 2013 году вышел ее английский перевод «Суммы технологии» Станислава Лема, и в том же году она выступила арт-директором Transitio_MX05 BIOMEDIATIONS — крупнейшего фестиваля новых медиа в Латинской Америке, прошедшего в Мехико. С профессором Жилинской побеседовал Денис Столяров.
Фото: courtesy Джоанна Жилинска
Денис Столяров: После прочтения некоторых ваших текстов возникает интересное двойственное ощущение. С одной стороны, вы довольно пессимистично настроены в отношении состояния современного мира, вам не нравится, куда движется человеческая цивилизация, в том числе с точки зрения экологии. С другой — вы удивительно оптимистичны: кажется, вы подразумеваете, что всегда существует какой-то выход, всегда есть надежда.
Джоанна Жилинска: Верно. Моя задача — поставить диагноз. Я анализирую современное состояние мира в двух отношениях: во-первых, на уровне экологии, того, что сегодня называется антропоценом, — это текущая ситуация, в которой человек превратился в субъекта геологии и воздействует на геосферу, биосферу и т. д. И во-вторых, я рассматриваю роль технологий. Я стараюсь избегать обобщений в духе «мы что-нибудь придумаем», «как-нибудь выкрутимся» — например, отправившись на Марс, как предлагает Илон Маск (канадско-американский инженер и предприниматель, основатель компании PayPal в 2016 году заявил, что примерно к 2025 году еще одна его компания SpaceX рассчитывает осуществить полет человека на Марс. — Артгид), или разработав сложное технологическое решение вроде использования энергии солнечного света, отраженного от других планет или от запущенных в космос дисков. Я немного критично настроена по отношению к этим масштабным, но одноуровневым решениям, в которых не принимается во внимание логика жадности, логика постоянного потребления, технологического устаревания. С другой стороны, я стараюсь определить некоторые минимальные практики, которые я рассматриваю в книге «Минимальная этика антропоцена». Минимальная — в смысле отличающаяся от идеи масштабных маскулинных жестов. И главное, почему меня не устраивают эти жесты, — просто потому, что большинство из них не работает. Вместо них я думаю о различных совсем не масштабных практиках, включая искусство. Это не то искусство, которое показывают буржуазной аудитории в пространстве «белого куба», а скорее творческий подход к существованию. Я ищу какие-то моменты творчества, моменты сдвигов, моменты изменений. Одно такое поле для деятельности — это искусство, другое — новые медиа.
Д.С.: Какое содержание вы вкладываете в понятие «новые медиа»?
Д.Ж.: Сложно сказать, искусство ли это в общепринятом смысле. Это, скорее, использование технологий с целью, может быть, сломать господствующие нарративы.
Д.С.: Можете привести пример?
Д.Ж.: Я смотрю на то, как мои студенты используют мобильные телефоны, работают с социальными сетями. Очень часто платформы, лежащие в основе этих коммуникационных средств, воспринимаются как пространства доминирования, которые лишают человека личного пространства. Вместо этого можно пытаться создавать моменты разрыва в разных формах, например, устраивая партизанские рекламные кампании, используя дешевые и простые способы создания альтернативных нарративов, других историй, других способов восприятия. На меня здесь повлияли такие мыслители, как Донна Харауэй (американский философ, одна из основоположниц киберфеминизма, автор эссе «Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х». — Артгид) и Анна Цзин (американский антрополог, автор книг и статей по этнографии, социальной антропологии и теории искусства, в том числе «Гриб на краю света. О возможности жизни на руинах капитализма». — Артгид), какие истории мы рассказываем, — это важно. Мне близка идея ироничных повествований, которые так хорошо получаются у Харауэй. Рассматривать наши отношения с технологиями, наши отношения с миром и облекать их в форму рассказа — это, с моей точки зрения, сегодня самая актуальная цель художника. Рассказ, визуализация, переосмысление — мне кажется, это самое главное.
Д.С.: Насколько далека ваша деятельность от политики? Где вы видите границу? Вам не кажется, что вы останавливаетесь слишком далеко от того места, где начинается собственно политика?
Д.Ж.: Возможно, это так, если считать, что политика в общепринятом понимании — это единственная морально допустимая деятельность. Но большинство людей никак не участвуют в политической деятельности. Мне кажется, многие из тех, кто занимается политикой, делают это хорошо. Я не принадлежу к тем интеллектуалам, которые утверждают, что политика не работает. Однако мне всегда было интересно рассматривать различные явления немного со стороны.
Д.С.: Словом «политика» вы называете сейчас непосредственную политическую активность, сферу профессиональной деятельности?
Д.Ж.: Не обязательно профессиональную деятельность, скорее обычные формы парламентской политики, партийной политики. Я на самом деле верю в необходимость этих организованных политических форм. Моя же деятельность состоит в том, что я участвую в обсуждении различных политических проблем, таких как справедливость, например. Как возникает идея справедливости, в соответствии с чьим представлением? Вопросы равенства и неравенства… В моей последней книге, которая вышла, кстати, вчера…
Д.С.: Поздравляю!
Д.Ж.: Спасибо. Это очень маленькая книга и очень маленький фильм, который к ней прилагается. Она называется «Конец человека: феминистский контрапокалипсис». Я позаимствовала это словосочетание — «феминистский контрапокалипсис» — у теолога-феминистки Кэтрин Келлер, рассматривающей апокалиптические сюжеты, которые возвращаются в нашу культуру, точнее, в целый ряд культур — не только в нашу иудо-христианскую культуру… Вот эти истории о том, что мы все умрем, — медиа любят их. Антропоцен предоставил нам новый прекрасный апокалиптический сюжет, мы восторгаемся нашим собственным провалом. Мне интересно, каким образом можно переосмыслить, переделать это пораженческое фрейдистское удовольствие, которое заключается в том, чтобы наблюдать наш упадок и разложение и ничего с этим не делать. Как изменить этот сюжет, рассказать историю об апокалипсисе, которая была бы лучше? Феминистский контрапокалипсис объединит академиков, художников, людей творческих профессий, с тем чтобы они совместно научились жить немного по-другому. Вопрос в том, как можно вести созидательный образ жизни и создавать информацию, создавать знания, создавать товары, создавать технологии, создавать искусство, постоянно помня об ограниченности ресурсов. Возможно, эти товары тогда станут лучше, образ жизни станет лучше, искусство станет лучше, в конце концов.
Д.С.: В ваших рассуждениях чувствуется определенная вера в прогресс. Вы с куда большей уверенностью, чем многие другие интеллектуалы, используете такие критерии, как «благо», «мораль», все те понятия, которые со времен постмодернизма ставятся под вопрос.
Д.Ж.: С одной стороны, я использую их, как это назвал бы Деррида, «под знаком вычеркивания» (sous rature), по отношению к ним всегда есть подозрения. То есть я обращаюсь к ним уже после того как вся эта дискуссия состоялась. Я всегда, конечно, держу в голове, что горизонт блага для одного человека соответствует горизонту ужаса для другого человека или даже вида. То, что хорошо для меня как для человека, может быть очень плохим для дельфина.
Д.С.: Но сама парадигма «плохой — хороший» — вы верите, что она работает?
Д.Ж.: Я использую эти слова стратегически. Часть того проекта, который я называю «минимальной этикой», включает в себя разработку представлений о «благе». Я рада, что вы обратили на это внимание — я бы не хотела, чтобы меня неправильно поняли, подумав, что я уже все решила и знаю, что хорошо, что плохо, «давайте двигаться дальше». Внутри самих моих проектов — как этических, так и художественных — стоит задача определить, что мы считаем благом, чье благо стоит на кону и чье находится под угрозой. «Минимальная этика» заканчивается «манифестом» из 21 тезиса — к моему ужасу, люди называют их заповедями. У меня нет никакого желания писать какие-либо заповеди, моя идея была именно определить, как мы можем использовать такие слова, как «этика» и «мораль».
Д.С.: Вы часто говорите о личной ответственности людей — как происходит ее переход в коллективную ответственность?
Д.Ж.: Здесь на меня повлиял Эммануэль Левинас, литовско-французский философ, чьи труды во многом базируются на еврейской теологии, которая оказывается переработанной для светского образа мысли. Его идея об ответственности исходит из необходимости реакции. Человек появляется в мире, и ему немедленно приходится реагировать. Уже учась говорить, вы заимствуете язык у окружающих, вы разговариваете с ними. Этическая задача, согласно теории Левинаса, — это принятие этой ответственности, ее осмысление. Переход от этики к политике возникает в тот момент, когда личность осознает, что у разных людей оказываются взаимоисключающие цели, обусловленными зонами ответственности. Политика в этом случае — это способ поиска компромисса. Есть не только «я» и «другой», этих других много.
Д.С.: Интересно, что в этой ситуации вы приближаетесь к идее анархизма. С этим связан мой следующий вопрос: вы говорите о личной перспективе…
Д.Ж.: Это не личная перспектива; я хочу уточнить: это не индивидуальная и не личная перспектива. В самой своей сути «личность» изначально оказывается неразрывно связана с другими. Я немного устала от идеи того, что человек должен разобраться сначала сам, а потом начать сотрудничать с остальными. Идея «личности», которую я разрабатываю, в том числе в других проектах, таких как «Нечеловеческая фотография», — это идея личности, изначально состоящей из других. Мы буквально состоим из других: микробов, грибов, частиц воздуха, электричества, ДНК, которая у нас частично совпадает как с бананом, так и с орангутангом. В этом смысле взаимосвязь, даже родство — являются фактом. Можно, конечно, сказать: ну и что с того, что моя ДНК совпадает с ДНК банана? Но признание самого факта, если можно так сказать, нашего общего происхождения из звездной пыли, создает ощущение того, что мы изначально взаимосвязаны. Самостоятельная личность возникает позднее, путем отделения себя от остальных. Это необходимо — если этого не сделать, если вы не в состоянии отделить себя от других, развивается психоз.
Д.С.: Как вы оцениваете технологии? Как роль они играют в этом сюжете? Влияют ли они на существующий баланс?
Д.Ж.: Для меня технологии — это суть человека, это «технэ», что в греческом означает «умение создавать», «созидание». Это процесс, который создает человека. И здесь меня вдохновляли труды Бернара Стиглера, первый том «Техники и времени», где он говорит о человеке, возникающем вместе с технологиями. Он анализирует несколько палеонтологических текстов, особенно работы Андре Леруа-Гурана, и приходит к выводу, что человеку, чтобы стать человеком, понадобились технологии. Сначала он или она взяли камень, камень стал инструментом. Палка стала орудием, позволила ему встать на ноги. Огонь — конечно, это еще одна технология, при помощи которой люди смогли готовить пищу, и развиваться, и жить дольше. Человек по природе своей технологичен. Это не означает, что все технологии равны. В книге «Конец человека: феминистский контрапокалипсис» я задаюсь вопросом, кому сейчас принадлежат технологии и кто их производит, вопросом обо всем технологическом дискурсе, происходящем из Силиконовой долины. Меня глубоко волнует, как сегодня даются технологические обещания, как расцветает вера в существование технологических решений всех проблем. Технология видится чем-то внешним, ее можно к чему-то применить. Меня также интересует, кому принадлежат технологии, как они колонизируются — возникает тенденция к закрытости, в противовес свободному доступу к технологиям. Меня расстраивает сокрытие технологий большими корпорациями. Люди пришли к ситуации, когда корпорации вроде Facebook и Google скрывают технологии, у людей оказываются завязаны глаза, они готовы предоставлять свои данные, информацию о путях перемещения в виртуальном пространстве, о том, как осуществляются их мыслительные процессы. И иногда я думаю, не слишком ли далеко мы зашли. Очень интересно, как работает мягкая гегемония — ведь, по сути, никто не заставлял нас ничего этого делать. Но некоторые вещи казались такими простыми, такими привлекательными — отчасти это, конечно, наше незнание, но отчасти это было слишком соблазнительно.
Д.С.: Вам кажется, искусство может противопоставить что-то этой гегемонии? Перевернуть структуры власти?
Д.Ж.: Оно может стать одним из пространств. Конечно, искусство во многом само существует в логике этого сюжета. Меня не очень интересует искусство, завязанное на рынок, служащее украшением. Я понимаю необходимость существования этой сферы, хороших кураторов, даже хороших покупателей, которые сейчас часто играют роль патронов, особенно в ситуации, когда государства становятся слабее и слабее и у них все меньше и меньше денег на искусство. Я понимаю, что важно поддерживать искусство разного типа. Но у искусства есть и возможность работать с этими технологиями слегка отстраненно, слегка в противовес. Оно может выявлять определенные проблемы. Интересно, что у такого искусства часто нет своей программы. Оно отражает проблему, и при этом в нем может быть элемент юмора, элемент иронии, оно может строиться по принципу мыслительного коллажа, монтажа, стратегий, которые известны со времен раннего авангарда — все с целью переосмыслить существующие сюжеты, осветить их под другим углом, разработать альтернативные сценарии.
