Владимир Шинкарев: «Живопись — это эзотерическое занятие»
Владимир Шинкарев — писатель и художник, идеолог и один из основателей легендарного движения «митьков», с которым сам же и разделался 25 лет спустя в скандальной книге «Конец митьков». В 2007 году был признан лучшим художником Санкт-Петербурга, а в 2008-м получил Премию имени Иосифа Бродского. В марте этого года у Шинкарева открылись две выставки: «Картины последнего времени» в петербургской Name Gallery и «Мрачные картины» в московской галерее Pop/off/art. Открывшиеся 11 марта «Мрачные картины» — первая за десять лет выставка Шинкарева в Москве. В экспозицию вошло более двадцати живописных полотен последних лет, многие из них ранее не выставлялись. Арт-критик и куратор Арсений Штейнер поговорил с Владимиром Шинкаревым о его московской выставке, сопротивлении «художественным проектам» и о том, почему живопись снова в моде.
Владимир Шинкарев. Средний проспект. 2012. Холст, масло. 60 × 80 см. Courtesy автор, галерея Pop/off/art
Арсений Штейнер: Вы очень редко выставляетесь в Москве, последняя выставка была десять лет назад и в той же галерее, что и сейчас.
Владимир Шинкарев: Для подавляющего большинства моих любимых петербургских художников вообще редкость выставляться где-то за пределами родного города. Ритм жизни, вероятно, другой. Даже для выставок в Петербурге далеко не все охотно дают картины. Помнится, у нашего замечательного живописца Валентина Левитина была выставка в Русском музее (имеется в виду выставка, прошедшая накануне 75-летия художника, в 2005 году, в корпусе Бенуа в Русском музее. — Артгид). Он скандалил за каждую картину! Не хотел расставаться с работами даже на несколько дней. Такое ощущение, что пишут картины для себя или для небольшого круга друзей. Не заинтересованы в экспансии, как нормальные художники во всем мире. Мы довольны таким положением дел.
А.Ш.: В Петербурге вас все-таки видят чаще, иначе как бы вам удалось стать «лучшим художником города».
В.Ш.: Да, раз в два года — в худшем случае. Интересно! Я уже давал интервью, и все разговоры про выставочную политику, не про живопись. Как вы выставляетесь, где, зачем, почему… Это, по-моему, очень второстепенные вопросы.
А.Ш.: Такова московская специфика — считать, что художник производит не картинки, а «проекты». Вот ваша текущая выставка в Name Gallery в Петербурге называется «Картины последнего времени». У нее нет какой-то определенной темы?
В.Ш.: Трудно, говоря со мной, пытаться вышелушить много концепций. У меня все просто, нехитро. Пишу пейзажи. Да, я не стал придумывать никакого названия из сопротивления идее «художественных проектов». Это просто картины последнего времени, и все. И никаких концепций.
А.Ш.: Почему же московская выставка называется «Мрачные картины»? Ничего мрачного и унылого в них не заметно — скорее наоборот.
В.Ш.: Вот именно поэтому! Это провокационное название. Вот чтобы вы поглядели и внутренне стали сопротивляться этому названию, — какие же они мрачные! Может быть, задумчивые, драматичные, меланхоличные в худшем случае, да и то не все, но не мрачные. Это просто непарадные пейзажи Петербурга, все размером 60 × 80. Начал я их писать уже более 20 лет назад.
А.Ш.: А почему вам интересны именно непарадные, неоткрыточные петербуржские виды?
В.Ш.: Это случайно получилось. Я пишу самые близкие мне виды. Это мой дом, моя улица. Станция «Боровая» — место, где началась моя жизнь, река Смоленка, которая находится в квартале от меня, — видимо, где она окончится. К тому же эти места практически не изменились за последние 40 лет, поэтому вызывают у меня такое умиление. Что вижу, то и пою.
А.Ш.: Расскажите, а как случился переход от «митьковской» удали и яркости к изобразительному минимализму, к почти монохромным, в приглушенных тонах картинам?
В.Ш.: Как у Шаламова — времена меняются, начальничек.
А.Ш.: Что ж, времена стали мрачные?
В.Ш.: Почему времена?.. Наверное, мой возраст подошел к тому, что пора опамятоваться, задуматься и сосредоточиться на более важных вещах. Мы же были молодыми людьми в начале 80-х, когда я придумал «митьков». Время «митьков» кончилось 25 лет назад.
А.Ш.: Азартное было время.
В.Ш.: Пожалуйста! «Митьки» были задуманы как вневременное явление, как срез нашего общества в любую эпоху. Тогда «митьки» были такие, сейчас они могут возродиться совершенно по-другому, я не против. Пожалуйста, пусть играет в «митьков» тот, кто хочет.
А.Ш.: Да, могут, но куда делись яркость, экспрессия?
В.Ш.: Вот одно из объяснений: может быть, это сопротивление современности. Современность ассоциируется с чем-то очень ярким, с анилиновым насыщенным цветом. С миром рекламы, который налип на тело реального мира, выпил из него все соки, все цвета и сам налился, как прыщ, ядовитым цветом. А реальный мир от этого стал более сереньким, по контасту с рекламой. Его пристойней изображать вот таким — «мрачным». Этот цвет — цвет флага сопротивления современности.
А.Ш.: На самом деле мир остался таким же, как и был, но по контрасту с этой бесчеловечной яркостью он кажется более блеклым?
В.Ш.: Конечно! Именно кажется, по контрасту. Но учитывайте и специфическую петербуржскую хмарь. Для какой погоды построен Петербург? Вот для такой, какая у меня изображена.
А.Ш.: Все-таки молодые питерские художники скорее тянутся к яркой, радостной гамме и при этом не имеют в виду, что изображают мир рекламы и победившего капитализма.
В.Ш.: Они имеют в виду, что они молодые еще. Естественно, чем моложе человек, тем ближе его эмоциям яркие цвета. Ведь цвет — это эмоция. Чем человек старше, тем меньше эмоций, поскольку они поверхностны, он вкладывает в произведение. Мировоззрение с возрастом становится глубже, но эмоции — это прерогатива молодости.
А.Ш.: Есть мнение, что современное искусство должно иметь в основе какой-то концепт, идею, а то и политический пафос, а не манипулировать чувствами. Как вам все это?
В.Ш.: По-моему, искусство не основывается ни на эмоциях, ни на концептуальных идеях. Вот я — я свое знание о жизни выражаю в картинах. Это не дневник моей жизни, а просто сумма всех знаний о мире, которая выражается в живописи. Эмоции — это слишком узко. Столь же узко и утилитарное понимание искусства. Живопись — это эзотерическое занятие. Непостижимое и часто ненужное людям в силу своей элитарности и таинственности.
А.Ш.: Поэтому так называемые политические художники берутся сегодня за другие медиумы?
В.Ш.: Кто им мешает писать хорошие картины? И великие художники, как Домье, использовали пластические искусства в борьбе с кровавым режимом. Как правило, это хуже получалось, чем основное их занятие. Все-таки произведение искусства получается хорошим или плохим вне зависимости от насыщенности политического контекста.
А.Ш.: В последние годы заметна усталость от концептуального и имматериального искусства, происходит немного неловкий поворот обратно к живописи, к заново утверждаемым реалистическим принципам.
В.Ш.: Это так, конечно. Теперь не стыдно заниматься живописью. Как сказал бы Митя Шагин, мой прежний товарищ, — пересидели в окопах, теперь наша взяла, пришло наше время. Не было примера, чтобы в человечестве исчезали такие первичные потребности, как потребность в живописи. Люди двери ломали, чтобы на Серова попасть. Где концептуальное искусство и где — любовь народная? Когда бы народ пошел на концептуальную выставку? 20 лет только деревенский Ванька какой-нибудь мог живописью заниматься. Стыдно было, правильно? Это надо признать. Но ушедшие эпохи не трогали, более того, любой концептуалист тебе скажет: «Да я, я Серов сегодня!»
А.Ш.: Как вам кажется, почему живопись вдруг стала постыдной? Отчего пошел такой резкий отказ от изобразительного четверть века назад?
В.Ш.: Потому что от России на Западе ждали концептуализма. Все-таки в магистральную линию искусства от каждой страны берут что-то одно. От Скандинавии — Мунка. От Австрии — сецессион. От России брали иконопись, авангард ХХ века, а потом, в новое время, потребовался московский концептуализм. Заказ исполнялся. Те, кто в 90-е уехал на Запад, стали лицом русского искусства. А сейчас — что? Кого-то взяли в обойму мировой культуры, Кабакова, Булатова, а все остальные в правах сравнялись, и цветут сто цветов.
А.Ш.: Но сейчас вновь расцветает именно живопись. Буквально на днях в Музее и галереях современного искусства «Эрарта» в Петербурге открылась очередная выставка новых реалистов, им даже название придумали — «новые умные».
В.Ш.: Это естественно! И в мире мы видим, что самые известные художники занимаются фигуративной живописью. Люк Тёйманс, Питер Дойг, Марлен Дюма, Ансельм Кифер… Стало быть, команда дана живописью заниматься.
А.Ш.: Но вы-то без команды.
В.Ш.: Ну так кто я? Маргинальный петербуржский богоносец, как у нас таких называют c времен Арефьевского круга.
А.Ш.: Вы кстати упомянули круг Арефьева. Некоторые ваши работы на выставке в Pop/off/art напомнили мне пейзажи Васми: те же уплощенные линии, сжатое пространство, сбитые в один ком планы…
В.Ш.: Я не иначе как комплимент это воспринимаю. У меня есть работы, прямо посвященные Васми. Рихард Васми — мой любимый художник, я его считаю лучшим художником России второй половины ХХ века. Его и еще Рогинского.
А.Ш.: Как вам удается сочетать письмо и письмо — литературу и живопись?
В.Ш.: Никак не удается. В те дни, когда я что-нибудь пишу словами, я не могу рисовать. Разные полушария мозга отвечают за пластические образы и употребление слов. Кровь приливает либо к одному, либо к другому. Или просто к желудку.
А.Ш.: «Конец митьков» — последняя ваша книга на сегодня? Что-нибудь готовитесь написать?
В.Ш.: Как захочется. Я вольный человек. Не как у вас в Москве — посмотрите, как вы все бегаете! Поскольку от «Конца митьков» одни неприятности, то у меня закрепились негативные чувства по отношению к письму. Не знаю.
